Земное притяжение
Шрифт:
– Я не пойду, - угрюмо сказал Лешка, глядя себе под ноги.
Мать притихла, грузно осев, зло, несчастно вскинулась:
– Ты что, совсем ошалел? Нет, ты объясни, что это такое?
– Не пойду, и все, - упрямо повторил Лешка.
– Пусть посылают, кого намечали. А я что? Откуда взялся? Сбоку припека?-Что он, какой-нибудь хмырь, папенькин сынок вроде того, что расписал Лабодапов?
– Абсурд!
– веско сказал Матюша и похлопал себя по плечам,
– Я в другое место устраиваюсь. Уже договариваться
– Интересно, - сказал Матюша; он был задет.
– Это интересно. Что ж ничего не сказал? Молчком, значит. Чего ж ради было просить, унижаться?
– Да, да1 Ведь он просил, унижался.
– А куда это ты устраиваешься?
– привалясь грудью к столу, недоверчиво прищурился Матюша.
– Давай обсудим, что целесообразней!
– Да, да! Давай обсудим,-всполошенно подхватила мать.
Они оба чувствовали себя с ним неуверенно, бессильно и потому отчужденно.
– Чего ж обсуждать. Сперва ответа дождаться надо.
– Так у тебя и ответа еще нет?
– Матюша вытер рот рукой, сказал тяжело: - Ты вот что - ты прекрати издеваться над матерью. Ты вон до чего ее довел. Завтра же собери, что надо, и отправляйся на Торговую улицу.
– Не пойду. На чужое место усаживаться не собираюсь.
– Сопляк ты!
– громко сказал Матюша, и его ноздри задрожали от возмущения.
– Кто ты такой, чтобы судить! Посознательнее тебя, такого молокососа, люди...
Лешка шагнул к столу, лицо его потемнело от бешенства.
– А вы, вы...
– задыхаясь, заговорил он.
– Как ты смеешь!
– крикнула мать.
– Отец все для тебя старается!
На их громкие голоса выглянула старуха Кечеджи и опять закрыла дверь. Зло, сквозь слезы, визгливо, мать не унималась:
– Вот дрянь! Какая дрянь! Что себе позволяет! Еще рассуждает! А у самого одна гадость на уме... Девчонка!
Он вцепился в край стола, яростно тряхнул его, и костяшки домино шарахнулись на землю.
– И скажу! Скажу! Это подлость! Все равно это подлость!..
Все, все подлость! И эти выкрики матери и то, что Матюша отнял у кого-то место для него. Все, все!
Мелькнуло побелевшее лицо матери. Она поднесла руку к глазам, защищаясь, будто ее собираются ударить.
– Что я такое сказала? Ну что я сказала? (Он сразу остыл, у него сжалось сердце: такая она была жалкая, испуганная.)
Давай говорить по-хорошему. Слышишь? По-хорошему!
– просила она.
Но уже было поздно говорить по-хорошему, даже если б он мог ее простить. Да и как с ними разговаривать? Все вызывало с их стороны бешеный отпор. "Кто ты такой, чтобы судить! Заслужи сначала это право! Сопляк!" и так далее, вроде как сегодня, как будто, только выйдя на пенсию, научишься отличать честное от подлого.
Мать робко поглядывала на Матюшу, ища в нем поддержки, но он молчал. Никто не собрал с земли домино.
Лешка
– Ты ведь не такой. Это все твой дружок научает тебя. Все наши несчастья от него. Все он, Лабоданов...
Лешка молчал; пусть говорит, бог с ней. Он не мог сейчас ничего объяснять, спорить. Ему было так плохо, так мучительно больно, что он даже хотел, чтобы она вот так сидела около него.
Он рывком повернулся на спину. Ее белое поблекшее лицо повисло теперь совсем близко над ним. Он видел ее светлые глаза в красных прожилках и располневшую шею, окольцованную глубокими складками. Она больше не казалась ему красивой, и он жалел ее.
– Ты был совсем другим, пока с ним не подружился. Ты был ласковый мальчик, Леша.
Он встрепенулся:
– Если б ты только знала все, мамуля! Если б ты могла понять!.
Больше он не сказал ни слова. Ведь она ничего не понимала, ничего. Когда она начинала рассказывать о нем, она всякий раз припоминала одно и то же: что у него были очень маленькие ножки и он лет до семи ходил в туфельках с пуговичками, как у девочек. И еще-как однажды она вернулась домой очень поздно, а он не спал, ждал ее и кинулся к ней с воплем: "Мамуля, я боялся, что ты умерла!" Его тошнило от этих рассказов.
Что с ним было потом, когда он сменил туфельки на ботинки с подошвами из кожимита, неведомо ей, прошло мимо нее.
Он подбил на катке внучку старухи Кечеджи, он убегал, и его возвращали домой из детприемника, он спустился по водосточной трубе с четвертого этажа школы-в ее представлении все это означало только одно: он грубел.
На своих маленьких, неустойчивых ножках, обутых в купленные еще по ордеру туфельки, он куда-то навсегда ушел от нее.
И превратился во что-то крайне неуютное: тайно курил, огрызался ломающимся голосом, вечно терзал ее тревогой за его будущее.
Она всегда сопоставляла то, каким он был, с тем, что с ним стало, и эта перемена всякий раз ошеломляла ее.
Он был куда чувствительнее ко всему, что происходило с ней.
Как принесли извещение о гибели отца и вообще подробностей того дня он не помнил - слишком мал был. Но крик матери, ужасом отозвавшийся где-то внутри у него, еще много лет готов был зазвучать опять, стоило только подумать об отце. И, оставаясь один в доме, он избегал смотреть на стену, где висела увеличенная фотография отца в пилотке. И если нечаянно встречался с его непреклонным взглядом, поспешно отводил глаза.