Жертвуя малым
Шрифт:
А через три года впустила она его в свой дом и назвала новым мужем. Выросли щенки с чужим отцом, славными охотниками стали. У старшего, Айоной его звали, невеста появилась. И, в первый раз понеся, велела она ему отыскать в дальнем лесу холм, засыпанный старыми ветками. Он разрыл его и нашел на дне ямы звериные кости. А надо бы сказать, что перволюди, умирая, возвращаются к простому облику, но их останки всегда можно отличить от останков старших, неразговорчивых животных. Вот такие-то кости Айона и нашел. Позже невеста поведала ему, что шепот ей был, будто шепот этот подсказал, где искать. Принес Айона кости в стаю, и его мать, а с ней родители пропавшего парня, опознали останки. И видно по ним было, что убили его, да не старший зверь какой, а другой, тот, что в двуногом облике.
Стали
Айона и его младшие братья вызвались проводить отцовские кости в последнее путешествие. В первый раз не устраивала стая пир горой, в первый раз не плясали и не веселились соплеменники, глядя, как снаряжаются трое братьев в дорогу. Их мать, плача, вручила им расписную урну с мужними останками, деды и бабки обняли внуков на прощение и на рассвете проводили за околицу. Долго ли, коротко ли добирались Айона и двое младших до праматеринских чертогов, а по пути встретилось им племя точь-в-точь таких же, как пришлый чужак. Не разумея речи друг друга, кое-как изъяснились братья с инородцами, показали урну с костями погибшего отца. Чужаки тут же мрачны сделались, неприветливы, а, посовещавшись меж собой, отрядили с братьями одного из своих. «Отправимся, — как могли, объяснили они, — у Матери совета спросим». И пустились в дальнейший путь уже вчетвером.
Пришли к чертогам, вручили милые останки на попеченье вечной невесты, и заночевали на берегу благословенного материнского источника. И было им видение, всем троим, явилась им девушка, прекрасная как утренняя заря, улыбалась ласково, слова утешения говорила. Лишь один Айона узрел во сне старую, морщинистую как ящерица, старуху, которая сидела на корточках перед входом в пещеру. «Мудрая, — сказал ей Айона почтительно, — прости дерзкого, но совет твой мне надобен. Недоброе дело случилось на моей земле». А старуха, глядя подслеповато, отвечала ему: «Знаю, все знаю, малый. Да только как же ты хочешь, чтоб я помогла?» «Обособленно живем мы, Мудрая, обособленно и беспечально, и ничего в радости своей о делах соседей не ведаем. А беда-то, вот она, общим горем враз — и обрушилась. Поделись с нами мудростью своей, Праматерь, дай нам богов, чтоб не похожи на нас были, чтоб могли промеж собой новостями — худыми ли, добрыми — обмениваться, и нам, простым детям твоим, рассказывать. Дай нам таких богов, чтоб судить за нас, неразумных, стали по справедливости».
Долго смотрела старуха на молодого охотника своими выцветшими древними глазами. Тощие, сморщенные груди ее свисали, как пустые мехи из-под воды, до самого живота. Худые, в старческой крапинке руки лежали на земле, как старые, изможденные змеи. Безобразна она была вся, от заскорузлых ногтей на грязных ступнях до редких седых волос на макушке. Безобразна, истощена и печальна.
«Что случилось с тобой, Праматерь? Неужели больна ты?» — спросил ее Айона, и старуха кивнула в ответ.
«Больна, малый, плохой смертью больна я. Не первый ты, кто ко мне приходит, и говорит о том, что дурное творится. Не первый ты, кто приносит неупокоенные кости. Но ты — единственный, кто не совета просит, а сам советует. Добрый совет, малый, да только не могу я тебе помочь. Иссушила меня плохая смерть, все соки выпила, не зачать мне для тебя божью душу, в одиночку не справится. Али ты, да спутники твои, мне поможете?»
«Что сделать надо, скажи!»
«Полюбить вам меня надо, всю юность, удаль вашу молодецкую мне отдать. Душой, птицей белой, безгрешной, поступиться». Так сказала старуха, и улыбнулась беззубым ртом страшно. Посмотрел на нее Айона, вдохнул смертный смрад, от нее исходящий, и тошно ему сделалось.
«Что, соколик, готов чужой грех своей жизнью искупить?»
Сглотнул Айона, кулаки сжал, и шагнул к старухе.
«Готов, — отвечал, еле дух переводя от зловония, на него из пещеры за старухиной спиной нахлынувшего. — Я — готов, Праматерь, но братьев младших, да чужака из неизвестного племени, прошу — пощади.
Усмехнулась старуха неласково. И раздвинула перед молодым охотником костлявые ноги.
«Полюби меня, соколик, — сказала. — И, коль сумеешь, я, так и быть, не трону твоих спутников».
Тошно, дико Айоне сделалось, когда вошел он в нутро ее костяное. Закричал он, как раненый сокол, когда она сжала его мужественность зубищами своими каменными. Но он обнял ее смрадное, разлагающееся тело, прижал к себе, поцеловал в затхлые губы, и стал любить так же неистово, как невесту свою в первую брачную случку. А она кусала его, скребла по спине кривыми когтями, сжимала так, что не вздохнешь. И хохотала ведьминым смехом, сдавливая в сухой руке белую птицу его души, когда он, бездыханный, упал на ее бесплодную грудь.
Просыпались с зарей его спутники, оглядывались в недоумении. На берегу реки засыпали они: молочной речи, в кисельных берегах, а проснулись на галечном пляже, под сенью тяжелых яблоневых веток. Розовым цветом цвела яблоня, и черные корни ее утопали в свинцовых озерных волнах, и в корнях этих черных, изогнутых, твердых, как камни, нашли они недвижимое тело. Колыхалось оно в воде, как плод, в прядях длинных, белых, словно пена прибоя, волос, и бела была его кожа, руки тонки и изящны, а строение совершенно. Попробовали они вынуть тело из волн, но крепко держали его корни со дна, и всех усилий троих не хватило, чтобы совладать с древесной противосилой. Пригорюнились трое, затосковали, стали звать Айону, чтобы он пришел и растолковал им, как быть. Да только не отзывался он на зов, и нигде, сколько не искали, ни следа его найти не сумели. Только и узнали безутешные странники, что заточены на острове.
Долго ли, коротко ли, погоревала троица странников и решила возвращаться вплавь в простом облике. Да не тут-то было: ни один из них, незадачливых просителей, не смог в простой облик возвратиться, а в двуногом плавать они не умели. «Так и умрем тут», — порешили тогда братья, а инородец, хоть и не понимал их речи, согласился. Сели они в ряд под яблоней и стали ждать смерти.
И явилась она к ним со стороны озерного простора в виде крошечного белого паруса. Трепеща, как лебединые крылья, приближался он, и вот самый зоркий из братьев разглядел лодочку, а на ней — женщину с большим животом, ловко правившую кормовым веслом. Когда же всем троим стала видна лодочка и ее пассажирка, узнали братья беременную невесту старшего. Она, не побоявшись тягот пути, пустилась вслед за женихом в его скорбный путь, и повстречала по дороге средних лет женщину, которая рассказала ей об озере и лодке.
«Спасла нас, — сказали ей младшие братья. — И чужака спасла, а вот жених твой сгинул без вести».
Заплакала тогда юная женщина и сказала деверьям: «Уплывайте. А я здесь останусь, ведь без любимого мужа мне весь белый свет не мил». Упрашивали ее братья, уговаривали, она — нет, и все тут. Хотели уж силой на борт тащить, как видят — бурлит вода в корнях яблочного дерева. Поспешили все четверо туда, глядят: а там белое тело в волнах барахтается, и глаза у него как грозовое небо, сквозь воду глядят. Подхватили братья тело за руки, чужак и Айонина невеста за ноги, поднатужились и вытянули его из воды. Сел тот на гальке, головой повертел, и говорит беременной: здравствуй, милая. Голосом Айониным говорит. Невеста его в плач, на грудь ему бросилась, он ее обнял, и к младшим братьям оборотился: спасибо, сказал, что дождались. А потом чужаку кивнул и на известном ему языке велел: рассказывай, да всю правду выкладывай, не таясь.
И поведал чужак своим спутникам горькую правду про соплеменника своего, Дерзкого именем. Остер он был на язык, на драку скор, оттого и прозвали его в стае Дерзким. Охотником он был справным, сильным, любили его девушки. Но была у него, как водится, одна невеста. Любили они друг друга, часто вместе охотились, ждали брачной поры, чтобы обзавестись потомством. Да нашелся в стае другой молодец, кому невеста Дерзкого тоже в душу запала. Он и мытьем к ней, и катаньем, но девица ему нет, как отрезала.