Жестокии развод
Шрифт:
Ой, ну, конечно.
Тихо фыркаю с легкой улыбкой, отстраняюсь и заглядываю ему в глаза.
– А вы все такой же лис.
– Ну, что есть… – мы затихаем на мгновение, а потом из меня вырывается.
– Миша тоже здесь?
Виталий мягко улыбается и мотает головой.
– Нет. Мишка остался в Германии с семьей…
Ауч…С семьей. Это неожиданно больно и неприятно. Глупости! Разумеется, это все глупости…конечно, у него есть семья. Миша вообще всегда был за семью и хотел много детей. Его родители бросили на деда; мать вообще неизвестно
Миша очень переживал.
Я помню, как однажды я застала его отца и этот самый скандал. Мы сидели в его комнате тихо, как мышки, и каждое слово было слышно так, будто мы находимся рядом. Миша тогда сказал, что когда он станет мужчиной, у него будет большая семья, жена и много детей. А главное – он никогда с ними так не поступит. Звучало это так решительно, что я…влюбилась в него именно в тот момент с головой. Абсолютно. Видимо, на то они и травмы: не имея отца по факту, а только алименты раз в месяц, я подсознательно искала чего-то такого. И это сработало…
Но уже неважно. Судьба все равно расставила все по своим местам, полагаю, поэтому я не удивляюсь. Просто грустно немного…
– …Руководит моим бизнесом, а я вот решил вернуться обратно. Домой потянуло на старости лет, не хотелось заканчивать свой путь на чужбине. Как ты?
Бросаю взгляд на мамино фото.
– Я пока не знаю.
– Да…ужасная потеря.
В его голосе я слышу надлом, перевожу глаза на лицо и вижу его в усталых, серых глазах, как отпечаток.
И тогда-то я окончательно складываю два и два.
Виталий! Мужчина, который переехал в их дом, из-за которого мама открыла войну против своей старой подруги Валентины. Конечно! Это он…
От догадки краснею. Мне хочется задать столько вопросов! А как их задать? Я не знаю. Неужели, у мамы был роман с Виталием Олеговичем? Очевидно, что да. Она его ревновала; и я слышала улыбку каждый раз, когда мама рассказывала о таинственном «Виталии то-сё». Могло бы быть, что она, как я, была влюблена в него и тогда? А уехав, в нашей квартире разбилось не одно сердце? Почему тогда он вообще уехал? Что произошло?
– Мне очень-очень жаль, – говорит он и переводит на меня взгляд, в котором столько боли…
Против воли я чувствую волну колючих мурашек на своей спине.
Он ее любил.
Он любил ее, и я это чувствую. Господи, он ее любил…что же тогда произошло, мама?…
– Ладно, – вздыхает он, выдавливая улыбку, – Не буду тебя доставать в такой день. Я просто хотел поздороваться и сказать, что если ты захочешь поговорить, или что-то нужно будет, мои двери всегда для тебя открыты. А теперь пойду. Я очень устал…
Киваю как в тумане. Смотрю на его спину и думаю: какие тайны ты хранила, мама?
Бросаю еще один взгляд на фото.
Что же ты скрывала?…и почему?…
9.
Я больше не могу выдержать этого тяжеленного пласта густой скорби, который опускается мне на плечи и изо всех сил пытается прижать к земле, не давая сделать ни одного вдоха.
Сбегаю. Так быстро, как только могу, пока лица присутствующих не обратились в кошмарные маски, что будут преследовать меня ночью в кошмарах. Я знаю, что все равно еще долго буду видеть кошмары с гробом из красного дерева, и буду просыпаться в слезах. Еще очень-очень долго. Может быть, однажды я даже увижу себя в этом гробе, а свою семью, кидающую в него последние горсти сухой земли.
Бр-р-р…почему я об этом подумала? Дурость.
Аккуратно открываю дверь малой гостиной, захожу внутрь и прижимаюсь лопатками к высокой, двустворчатой двери. Внутри свежо, даже холодно. Но главное – темно и тихо, спокойно. Мама любила эту комнату, здесь стоит мой старый рояль, а еще именно здесь я проводила большую часть своего времени в юности, когда училась играть так, чтобы не было ни единой ошибки.
Здесь пахнет ей и моим детством. Не открывая глаз, я делаю вдох поглубже, по коже идут мурашки, и кажется, что я чувствую прикосновение ее рук где-то в тенях давно забытого прошлого…
Мне нравится представлять и погружаться туда. Там, в давно забытых днях моей юности все было просто и легко; а еще до бесконечного тепло и безгранично счастливо…
– Здравствуйте, – звучит тихий голос.
Я вздрагиваю и резко открываю глаза. Они сразу находят того, кто потревожил мой покой: маленькая тень на небольшой скамеечке за роялем.
Олежа.
Тот самый Олежа…
Хмурюсь.
– Что ты здесь делаешь?
Он с любопытством разглядывает меня, но когда понимает, что, скорее всего, делает что-то не так, точнее, что-то неприличное, прячет глаза и жмет плечами.
– Тетя Лена отвела сюда, пока она избавляется от моей надзирательницы.
Надзирательница. Какое забавное слово он выбрал. Оно неожиданно действительно настолько забавное, что я издаю смешок.
Мальчик поднимает на меня глаза.
– Надзирательница, – выгибаю брови, он слегка краснеет и нервно ведет плечами.
– Александра Геннадьевна. Директриса моего детского дома.
– Грубо.
– Было бы, если бы я назвал ее…например, горгульей? А так это просто констатация факта.
Брови перестают выгибаться в сарказме, зато взлетают вверх. Ничего себе. Вот это разговорчики, конечно… кажется, я совсем не ошиблась, когда увидела в его глазах отпечаток слишком долгой жизни для десяти лет.
Молчу. Совершенно не знаю, что ему ответить, но он не особо и ждет. С какой-то щемящей сердце меланхолией разглядывает пианино, а потом слегка касается крышки клавиш. Складывается новое впечатление, будто бы он был в этой комнате уже много-много раз и здесь у него тоже остались исключительно хорошие воспоминания…