Житие маррана

Агинис Маркос

— Разговаривала?

Я понял, что ляпнул глупость.

— Бормотала что-то, как все последние годы, падре. Но была в сознании.

Брат Урета достал святые дары и опустился на стул возле кровати. Надел столу, открыл требник и стал читать отходную, а все присутствовавшие ему вторили. В полумраке спальни звучали торжественные слова молитвы.

— Отпускаю тебе грехи… — монах обмакнул большой палец в елей и начертил на бледном лбу крест, — во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

— Аминь, — эхом откликнулись мы.

Брат Урета собрал свои принадлежности, закрыл сундучок и посмотрел на меня с нескрываемым любопытством.

—

Так вы и есть тот самый врач Франсиско Мальдонадо да Сильва?

— Да, святой отец.

Его лицо оживилось.

— Вы меня знаете? — удивился я.

— Был наслышан… Рад познакомиться лично.

Мне стало не по себе. Наслышан? От кого? Маркос проводил брата Хуана Баутисту и соседей до дверей, вернулся и тихо сказал мне:

— Спасибо.

— Не за что. По своему опыту знаю, как это тяжело.

— Сколько ты берешь за визит?

— Не будем сейчас об этом.

— Как хочешь. — Закусив губу, он опустился на стул у кровати. — Как мы можем помочь ей?

Я покачал головой.

— Просто побыть рядом.

— Да, понимаю. Спасибо еще раз. — Он закрыл лицо руками. — Бедная мама, так настрадалась!

Я подошел и положил руку ему на плечо. Маркос весь сжался, потом отстранился.

— Ступай. Ты свое дело сделал.

Я взял стул и сел рядом. Маркос удивился, но возражать не стал. Слуги переменили свечи. Молча входили и выходили соседи. Когда совсем стемнело, нам принесли жаркого в глиняных мисках. Мы переговаривались, только если дело касалось умирающей: повернуть ее, снова отереть губы или положить на лоб прохладный компресс. Потихоньку всех сморила дрема. Вдруг меня разбудил громкий хрип: женщина перевалилась на спину и начала задыхаться, а потом вовсе перестала дышать. Я вскочил, повернул ей голову, с силой надавил на грудь и уложил на бок. Дыхание восстановилось. Слуги опять переменили свечи. Я сам не заметил, как заснул, однако вскоре пробудился оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Спросонья все плыло перед глазами, но, увидев Маркоса, я тут же вспомнил, что происходит, и бросился к кровати, на которой неподвижно вытянулась его мать. Я пощупал ей пульс, приподнял веки, осторожно распрямил левую, не пораженную параличом руку. Отмучилась. Маркос растерянно стоял рядом. Наши губы дрогнули, мы оба нерешительно шагнули навстречу друг другу и обнялись.

Только тогда Маркос заплакал.

? ? ?

— Однако священный трибунал, — заканчивает Алонсо де Альмейда свою пламенную речь, — строг, но справедлив. Достаточно искреннего покаяния, и он смилуется над грешником.

Квалификатор отирает пену, выступившую на губах, и сверлит глазами узника, который неподвижно сидит на своей узкой койке, привалившись спиной к стене. Должно быть, горькие упреки поразили его в самое сердце. Франсиско сглатывает слюну и моргает. Теперь слово за ним.

100

Обвинения Маркоса потрясли меня до глубины души. Но стоит ли удивляться, что отец не выдержал истязаний и назвал-таки имена некоторых единомышленников. Инквизиторы — мастера своего дела. Прискорбно, что злая участь постигла его друга, Хуана Хосе Брисуэлу, хотя и Гаспара Чавеса, и Диего Лопеса де Лисбоа, и Хуана Хосе Игнасио Севилью, да и многих других папа ценой невероятных усилий сумел уберечь. Он был не святым мучеником, а просто честным

человеком и, что самое главное, самоотверженным наставником.

Отцу я обязан тем, что обрел веру предков и понял ее неоценимую важность.

Особенно полюбилась мне суббота. Наверное, отчасти потому, что отмечать ее строго воспрещалось. Нарушая запрет, я оказывал подспудное сопротивление гонителям. Испокон веков суббота утверждает право на покой и отдых, которое имеют и люди, и домашние животные, и сама земля. Суббота сообщает ритм ходу жизни. Папа рассказывал, что на иврите дни недели просто обозначаются порядковым числительным и не имеют специальных названий: воскресенье — первый день, понедельник — второй, и так далее. Но после дня шестого череда прерывается и наступает особое время, шабат. За фазой напряжения следует фаза расслабления, за сжатием — растяжение. Все живое следует этому принципу: вдох-выдох, систола-диастола.

Дабы сполна насладиться контрастом между буднями и праздником, я совершал длительные прогулки по окрестностям Сантьяго. Надевал чистую одежду, предварительно как следует ее измяв, чтобы обмануть недреманное око инквизиции, и брал с собой укладку, в которой оставлял только самые необходимые инструменты. Маршрут приходилось постоянно менять: не ровен час кто-нибудь донесет, что по субботам доктор шатается без дела. За это ведь и в тюрьму можно угодить, а то и на костер.

Иногда я шел на восток и, глядя на могучие горные вершины в белоснежных шапках, тихонько бормотал псалмы, воспевающие величие Творения. Иногда направлялся на север, переходил вброд холодную реку Мапоче, углублялся в заросли ореховых деревьев, садился на бревно и углублялся в чтение Писания. В другие дни выбирал западный тракт, тянувшийся до самого побережья, или южный — тот, что вел в беспокойные земли, где арауканы по-прежнему сражались с завоевателями. Прекрасная возможность, чтобы припомнить все войны, которые вел Израиль за право жить по своим законам.

Правда, я не всегда уходил так далеко: могло показаться подозрительным, что врач каждую неделю бродит где-то, не жалея ног. Как-то раз мне пришло в голову исследовать холм Санта-Люсия. Место ему было, конечно, не в Сантьяго, а, например, в Древней Греции: Пан, окруженный распаленными страстью сатирами, мог бы сколько угодно гоняться здесь за нимфами. Воздух под сенью раскидистых деревьев буквально дышал жаждой запретных ласк, густые заросли заботливо хранили тайну поцелуев и жарких признаний. Встреть меня кто-нибудь, он не стал бы об этом распространяться, поскольку без грешных умыслов сюда не ходили. В зеленые чертоги холма наведывались только с одной целью: предаться любовным утехам. Но лучше прослыть развратником, чем вероотступником.

Я медленно поднимался по склону. Крутом ни души. Можно подумать, место зачаровано и его сладострастные обитатели при появлении незнакомца становятся невидимыми. По извилистой тропке, истоптанной козьими копытцами, я добрался до вершины. Передо мной, как на ладони, лежал Сантьяго в обрамлении полей. Дышалось легко, душу наполнял покой. Вон там главная площадь, вон здание городского совета, вон каменный собор. Я нашел глазами все церкви, все монастыри, иезуитскую коллегию, больницу, где мне в данный момент полагалось бы трудиться, дома Маркоса Брисуэлы и капитана Педро Вальдивии, а также роскошное жилище Исабель. Весь город простирался у ног, уходить не хотелось. Преисполнившись надежды, я возблагодарил Господа и попросил Его сделать мой жизненный путь менее извилистым.