Житие, в стреляющей глуши - страшное нечто...
Шрифт:
– Найн! Хенде хох, ферфлюхт! – заорал упитанный, заметив, как его руки дёрнулись вниз.
Для вящей убедительности он хлопнул ладонью по своему пистолет-пулемёту. Косницин снова вздёрнул руки, которые едва чувствовал:
– Да какой я партизан? Да нет у нас в деревне и не было партизан! Это и герр Густав подтвердит, если спросите. У нас все к германской власти хорошо относятся. А вот слух прошёл, что убили нашу старуху, Матвевну – так я испужался! Не за что ведь убили, хотя и сука была последняя..
Густав ободряюще закивал –
– Что есть сука? – спросил упитанный и, когда ему перевели, оглушительно захохотал.
Следом заржали все немцы. Даже те, что дежурили на улице.
– Это плёхо, когда бежайт от германски зольдат! Отшень плёхо! Кто есть бояться германски зольдат, есть партизанен!Герр фанен-юнкер-офицер не верить вас, как ви есть говоройть неправда! Он говорить – ви есть лгун... дас шмекер!
Стоящий вокруг немцы сдвинулись плотнее и снова оглушительно захохотали. Косницин, чтобы заглушить обиды и унижения, отметил – было им не больше 18-20 лет. Иные так и вовсе выглядили мальчишками – на все семнадцать. Что им убить какого-то русского, хотя и старосту? Да плюнуть и растереть, если только старший не встрянет, да немец -фронтовик…
– Герр офицер, пощадите! Как же мои жёнка, дочка сыночек? Унд фрау, унд киндер… одна сопля, другой сопливей? Пропадут ведь – не переживут зиму… с голоду загнуться… вы спросите в германской полевой комендатуре, в районе? Там меня знают… Спросите их – они поручили мне задание – следить… ну, щза партизанами, если объявятся… Говорят, это тайн – нихт разговаривать! Но вам можно – вы же свои… Но так вот, если вы меня того… это самое, как и кому я докладать буду?! У мёртвого доклада-то не выйдет. Не научились ещё мёртвые докладать-то, герр фанен или филькин-юнкер… не знаю, как правильно…
Густав посурьёзнел в лице, стал медленно, будто взвешивая каждое слово, перекладывать услышанное на германский. Будто речь шла о его жизни и смерти.
Эти слова произвели на упитанного и остальных ошеломляющее впечатление. Они тут же изменились в лицах и опустили оружие. Стали с некоторой опаской поглядывать на Косницина.
– Кто вам говорийт в комндатур виполняйт заданий?
– Так это… у помощника коменданта спросите. Там вам всё скажут, господин офицер. А сейчас, бите в хату, покушать…
После некоторого молчания упитанный ожил – Густав снова перевёл, уже несколько холодно:
– Корошо, ми есть проверяйт ваш слов. Если это не есть правда, ви будет расстрелйт! Говорить правда – сейчас, бистро!
– Правда-правда! – затряс бородой Косницин. – Не знаю, как уже и сказать… Всё правда, ваше благородие, герр офицер… гуд-гуд!
Как было б хорошо оженить Густава на Настасье, снова подумал Косницин, сглатывая слюну от напряжения. Такой хороший, такой пригожий. Чёрт же дёрнул меня за калитку выйти…
***
Они ли по лесу, когда уже начинало светать. Необходимо было за ночь отмахать хотя бы четыре километра. А до лагеря партизан было все пять, и то – с небольшим хвостиком. Смысла нет спорить – ночью идти тяжеловато. Дело не в сне – ориентироваться не так просто. Особенно, если небо затянуто и звёзд не видать. Но девушка вела строго - на юго-запад, а Васька неотступно следовал за ней, как хвост.
Тот шёл не спеша и временами мычал что-то неясное сквозь кляп.
– Да выньте же его – итак крепко держите, - один раз попросила девушка.
– вынуть недолго. А ну как закричит? – усмехнулся Васька. – А ночной лес шума не любит. Да и дневной тоже. Мало ли кто нас услышит…
– Немцев боитесь? Так они тут не ходят…
Девушка засмеялась, как будто что-то припоминая что-то. Однако тут же стряхнула с лица улыбку и пошла, как ни в чём не бывало.
– Ничего, в лагере наговоришься, - произнёс Васька так, чтобы слышал Онищенко. Спохватился и тут же добавил: - У партизан, я хотел сказать… В лагере у партизан.
По пути Онищенко дважды просился по нужде и совершал этот «священный акт» в кустах. Пару раз Васька предостерегающе шикал. Они останавливались, слушая лес. Но ничего, кроме неясных шорохов и пения птиц, не было слышно.
Ваське всё время казалось, что леший движется где-то поодаль. Даже временами ходит кругами. От этой мысли ему становилось не жарко и не холодно. Он опасался, что красное свечение его глаз может напугать девушку. Одновременно он пытался понять, почему это неведомое существо, полузверь-получеловек, показало себя и помогло именно ему. Или приглянулся он лешему он, связанный по рукам и ногам? Хотя Онищенко был также связан – уже после того как… Но он не вызвал у существа жалости и стремления помочь. Потому что начал первый, а он, Васька, потом включился? Защищал себя, значится? Впрочем, отчего да почему… Не до этого сейчас.
– Животных никогда здесь не видели? – почему-то спросил Васька.
– Каких животных? – искренне удивилась девушка, заметно сбавив шаг. – такое скажите…
– Скажите их здесь нет?
– Скажу, что они нас боятся. Будто вы не знаете…
– Так-то оно так. Только зверь оголодать может. Вот, например, волк.
– Волк только зимой опасный. Когда добычи нет. И медведь тоже, если шатун. Такому лучше на пути не становись – задерёт и клочьев не оставит. А сейчас, летом, надо бояться волчицы или медведицу с выводком. Но они только днём опасны, когда их встретить можно. Ну, и понятно – если возле норы нас застукают… Вот тогда – точно нападут. А мишек нужно опасаться, когда они малину кушают. Заберётся такой на малиновую поляну, в малиновые кусты… Его самого – не видать, а только хрусть-хрусть… Вот когда такое хрусть-хрусть - надо быстро бежать . Не дожидаться, когда косолапый увидит. Когда увидит – жизнь всю припомните, от начала…
Онищенко что-то одобрительно промычал, но Васька его осадил:
– Андрюха, угомонись! В партизанском лагере помитингуешь! Если не попытаешься сбежать, конечно…
Когда окончательно забрезжил рассвет, и чёрно-лиловый воздух стал сначала синеть, а затем налился голубовато-серым и прозрачным, Васька решительно скомандовал:
– Всё, привал! На полчаса. Кому, по какой надобности и перекусить, конечно. Да и осмотреться надо.