Жизнь за Родину. Вокруг Владимира Маяковского. В двух томах

Солод Вадим

Главный редактор государственного издательства художественной литературы М. Я. Презент 28 августа 1929 года в своём дневнике записал историю, которая произошла в ресторане, где одновременно с ним обедали В. В. Маяковский и Я. Г. Блюмкин. Пьяный Яков прикидывался, что не знает Маяковского, на что поэт отвечал, намекая на его службу в охране у Троцкого: «— Когда вы были секретарём у одного большого человека, вы прекрасно знали мою фамилию.

— Я был не секретарём, а состоящим для особо важных поручений при Троцком и надеюсь им же быть при нём же. Троцкизм мой достаточно известен».

Лев Троцкий называл своего начальника охраны «молодым любовником революции». Это не метафора — чекист

с горящими глазами, с «маузером», надетым поверх

кожанки, или в элегантном коричневом костюме и шикарных рыжих штиблетах просто магнетически воздействовал на женщин.

По сведениям из оперативного дела, на Блюмкина было совершено несколько покушений, в результате одного из них в киевском кафе на Крещатике он был ранен в голову, два других нападения были организованы эсеркой Лидой Соркиной, называвшей себя его невестой и которая таким образом пыталась отмстить ему за предательство товарищей по партии.

В январе 1920 года легендарный террорист обратился с открытым письмом «Ко всем советским партиям революционного социализма»: «В июне 1919 года в продолжение двух недель (с 6-го по 20-е, в Киеве) несколькими членами и партийными работниками Украинской партии Л. С. Р. интернац. на меня было совершено без всякого обвинения меня в чём-либо три покушения с целью убийства.

Сами по себе, при исключении их политического предназначения, эти покушения отличались резким уголовным характером, всеми аксессуарами убийства из-за угла, всеми особенностями бандитского самосуда. И я не реагировал бы на эти факты политически, если бы они могли быть отнесены только в область уголовной квалификации.

Случилось иначе. Покушениям на меня совершавшие их лица, в качестве официальных представителей партии Укр. Л. С. Р. интернац., старались придать глубокий, моральный партийный и политический смысл.

Укр. Л. С. Р. (интернац.) уже после упомянутых покушений обвинили меня в предательстве, и это обвинение официально и усиленно муссировали как внутри партийных организаций, так и среди тех трудящихся, которые за ними стоят или стояли.

К глубокому трагизму для меня, как личности и политического работника, момент покушений совпал с напряжённым моментом поражения Украинской революции, а это значит, и с моментом ухода всех Советских партий в подполье, — и благодаря этому я также из-за болезненного состояния, вызванного ранением при втором покушении, не имел возможности своевременно и надлежащим способом вскрыть перед лицом революционно-социалистических партий всю вопиющую сущность политического и морального преступления, совершённого Украинскими Л. С. Р., в форме покушений на меня и обвинений в предательстве.

В продолжение четырёх с лишним лет я служу идее революционного социализма, сначала в рядах партии С. Р., а с Октября 1917 года — Л. С. Р.

В моём недолгом, но совершенно честном и жертвенном революционном стаже (мною совместно с Николаем Андреевым был совершён акт над графом Мирбахом, в июле 1918 года в Москве) нет ни одного факта или поступка, на которых могли быть построены не только конкретное обвинение в предательстве или уверенность в моей нравственной порочности, но даже и интуитивное психологическое подозрение в таких кошмарных способностях.

Тем темнее, тем непостижимее кажется мне происшедшее, и тем трагичнее было для меня переживать, в продолжение последнего периода реакции на Украине, существование неразоблачённой клеветы о моём выдуманном провокаторстве.

Все внутрипартийные попытки, сделанные в этом направлении мной (письмо к Ц. К. Укр. Л. С. Р. с требованием суда и предъявлением обвинения), Киевской организации Союза максималистов на Украине (обращение к Укр. Л. С. Р.), опубликование

протеста в газ. „Борьба“ от 21 июня 1919 года, а в России Центральным Бюро Союза максималистов (обращение к Ц. К. Рос. Л. С. Р.) — все эти попытки остались безуспешными и неудовлетворёнными.

Теперь снова победившая на Украине Революция вернула к легальному существованию, к нормальным функциям революционно-социалистические партии. Как член одной из них и на основании изложенного, я требую их широкого политического вмешательства в действия считающей себя также революционно-социалистической партией партии Укр. Л. С. Р. интернац.

Я требую с полным формальным, а тем более нравственным, основанием широкого политического отклика на действия украинских активистов и такого же рассмотрения их.

Находясь под защитою своей партийной организации Союза максималистов, я ставлю себя ещё под защиту революционно-социалистических партий, идее которых служу и буду служить.

Бывший член Рос. и Укр. Партии Левых С. Р., бывший член Боевой Организации этих партий, член Союза максималистов Яков Блюмкин.

2 января 1920 года, Москва». [3.16]

До конца непонятно, благодаря или вопреки этому пафосному обращению, но в тот раз для Якова Блюмкина всё обошлось относительно хорошо.

Несмотря на тесную дружбу с сотрудниками ЧК, отношения с карающими органами у Сергея Есенина складывались довольно нервно. Имажинист на удивление был далёк от идеалов революции, что проявлялось не только в его творческой манере, но и в характерных для богемного образа жизни пьяных загулах.

Позаимствовав у футуристов их же методы публичного позиционирования, имажинисты проводят ряд шумных и скандальных «акций». Под покровом ночи «переименовываются» несколько центральных московских улиц — им даются имена самих имажинистов. В конце мая 1920 года после очередной посиделки в «Стойле Пегаса» Сергей Есенин в большой компании вместе с Вадимом Шершеневичем, Анатолием Мариенгофом, художником Дид-Ладо, Николаем Эрдманом, Грузиновым, Кусиковым и ответственным работником Всероссийской эвакуационной комиссии и НКПС Григорием Колобовым, вооружившись стремянкой, кистями на длинных палках и вёдрами с краской пришли к воротам Сретенского монастыря на Большой Лубянке. В. Шершеневич подошёл к милиционеру, показал ему удостоверение председателя Московского отделения Всероссийского союза поэтов и сказал, что художникам поручено написать на стене монастыря антирелигиозные лозунги. Милиционер в подробности перформанса решил не вникать, тем более что и раньше (особенно в первую и вторую годовщины Октября) активисты-безбожники уже разрисовывали монастырские стены вместе с деревянными ларьками на Охотном ряду, впрочем, как и фасады соседних домов, лозунгами типа «Нетрудящийся да не ест!» или классическим «Религия — опиум для народа!..»

Дид-Ладо, стоя на деревянной лестнице перед выбранным местом монастырской стены, быстро вывел большими буквами пошлейшее четверостишие:

Вот они, толстые ляжки Этой похабной стены. Здесь по ночам монашки Снимали с Христа штаны.

Все остальные участники акции встали полукругом, чтобы никто не смог подойти и прочитать, что пишут.

Собралась толпа зевак. Колобов схватил другую кисть, окунул её в ведро с краской и сбоку вывел свой псевдоним «Мих. Молабух», под которым печатал свои стихи в какой-то провинциальной газете.