Журнал "проза сибири" №0 1994 г.
Шрифт:
А в техникуме нам раздали листовки и велели клеить на стенах. В листовках было написано, что нельзя есть зерно, перезимовавшее под снегом, в нем развивается грибок, вызывающий септическую ангину. Такое зерне нужно сдавать государству в обмен килограмм на килограмм хорошего зерна.
Дело в том, что урожай 41 года был убран не весь, а что убрали, то в порядке реализации первой колхозной заповеди отобрало государство. В колхозах на трудодни вообще ничего не давали и люди по весне собирали на полях колоски, сушили и вымолачивали зерно, которое уже было заражено. При септической ангине, рассказывали, тело покрывалось пятнами, язык желтел и опухал, изо рта текла слизь. Три дня и конец. Медикаменты от этой болезни не помогали. Лечение одно; яйца, сливочное масло, хорошая еда.
Официальных сведений о том, сколько народа умерло тогда
Сразу после войны, в 45-47 годах, еще встречались женщины с черными пятнами на запястьях, икрах и щиколотках. Пятна не имели формы, так, что-то овальное, длиной три-четыре сантиметра. Они уродовали ноги и женские руки как пятна проказы. Их стеснялись, их прятали. У детей эти пятна встречались реже, у взрослых мужчин я их почти не видел. И не носили пятен торговые работники, к ним эта зараза не приставала.
В соседнем доме на кухне жила эвакуированная женщина с двумя детьми. Днем, когда все были на работе, она ухитрялась принимать мужчин, а дети ее в это время играли во дворе. Ухоженные дети и сытые. А это главное!
Женщины в войну питались хуже всех, ведь большинство делили свою малую пайку с детьми. От голода и холода на руках и ногах появлялись болячки, десятки покрытых серыми струпьями плоских гнойников. К ним прилипали чулки и белье, а бинты только ухудшали положение. Я говорю это со знанием дела, ибо в зиму с 42 на 43 год на ногах и предплечьях я у себя насчитал более семидесяти струпьев...
Обычно летом струпья отпадали, но оставшиеся на их месте черные следы войны держались по нескольку лет.
Екатеринбург. На дворе февраль 94. Стоят бабуси у витрины комка, рассматривают свежие помидоры по 6 тысяч за кило.
— Пенсия сорок тысяч, — вздыхает старушка лет этак шестидесяти. — Не могу купить. Вот до чего демократы довели. Голодом голодаем.
Это, бабуся, у вас не голод, это тоска по вкусненькому. Законная тоска, ну, а при коммунистах вы зимой свежие помидоры ели? И вообще, с чего это мы все взяли, что нам сладкий кусок положен? Мы и выжили-то по недосмотру начальства.
Говорят, коммунизм прекрасен, это руководители исказили идею. Я бы согласился, когда б в нашем веке был хоть один пример из множества, только один пример, когда приход коммунистов к власти не сопровождался бы массовыми убийствами...
Роман Солнцев
СЛАДКИЙ ВЕТЕР ФРАНЦИИ
Он с трудом нашел это учреждение, хотя располагалось оно в двадцати минутах ходьбы от Манежной площади. В грязноватом переулке, где бугрились и лопались тротуары, пробитые ростками тополей, видимо, спиленных здесь у самой земли и потом закатанных асфальтом, в одном из тесно стоящих серых зданий без балконов (во всяком случае, со стороны двора), на стене у дверей подъезда № 7 сверкала как бы из чистого золота дощечка — конечно, хромированная медь?.. — с выпуклыми буквами „СП ХУДЭКС“, что, наверное, означало: „Совместное предприятие Художник-Экспорт“ или какую иную дичь. Ивану адрес дал знакомый художник из Питера, только что вернувшийся из Франции, где у него состоялась выставка в весьма престижном зале и где, как уверял питербуржанин, у него купили „полкаталога". Естественно, за франки и доллары. Мастер он был средний, этакий умелец, искажавший пространство для странности и прелести восприятия, колорит на картинах так себе, но, тем не менее, будем справедливы, человек способный. Огладив лет пять назад отпущенные бакенбарды, сунув большие пальцы за широкий ковбойский ремень на объемистом пузе, не вынимая сигареты из уголка пухлого рта, трясясь от смеха, он рассказывал, как ловко отвечал на вопросы некоей нашей, российской, журналистки, очевидно, по заказу редакции забредшей в галерею на выставку соотечественника. Она, худая, как вобла, в очках, все пыталась повернуть разговор на политику, на Ельцина и Руцкого, на подспудные мотивы, руководившие живописцем, когда он писал церкви и перевернувшиеся трактора в соседних оврагах, голых девиц на сцене и единственного зрителя в зале и пр.
— Но я-то откуда? Я же отсюда! Я же этих девок знаю еще по тем временам, когда они нас поругивали, помнишь?., что стоим НАД схваткой? Им и сейчас охота пристегнуть нас или к демократам,
Слушая толстяка, Иван морщился и словно падал, падал в колодец от стыда, столбиком, закрыв глаза. И нынче те же пороги обивай! И нынче все зависит от некоей дамы!..
Он бы не пошел, конечно, во всяком случае сам бы не стал домогаться встречи с дамой Аленой, но в Москве у него утром самым наглым образом, как в какие-нибудь 20-е годы (судя по фильмам о временах нэпа) стянули портмоне из внутреннего кармана пиджака! Он помнил, помнил, как в автобусе его сдавили трое — и как винтом, изогнувшись, он вылез из толпы и юркнул к заднему стеклу... Теснота. Ездить на такси по Нынешним временам было не для него.
Когда же на остановке возле гостинцы „Урал" он вышел и привычно сунул руку в пиджак, то похолодел — денег не было. То есть, деньги какие-то еще оставались в чемодане, на дне, под бельем, но это был НЗ, на обратный билет и на чисто символический подарок жене, в самый обрез... Он просидел часа два в узком номере, тупо глядя в старое, в желтых пятнах зеркало, потом машинально побрел куда-то снова, ближе к центру Москвы, как бы надеясь увидеть на одной из остановок — где он садился в автобус?.. — среди выброшенных окурков и свой истертый кожаный кошелек. Никакого портмоне, конечно, не было, но зато художник оказался на Театральной площади, возле гостиницы „Москва", где случайно живал когда-то, и где, судя по припаркованным иномаркам, ныне жили только лишь новоявленные провинциальные миллионеры, мафиози и их охрана.
Иван был голоден и со злорадством вдруг подумал: „А зайду, поем в ресторане!.. Жена обойдется без подарка... и ночным рейсом — домой!“ Но, попав в ресторан (скорее всего, по причине раннего времени ), он столкнулся лицом к лицу с тем самым питерским художником. Толстяк выходил, помыв руки, из туалета и первый окликнул коллегу:
— Иван! Мила-ай! Ты?..
Иван любил прикинуться дурачком. Он ткнул себя в грудь пальцем, как бы переспрашивая, к нему ли относится возглас.
— Ты что же, не узнаешь?! — Лев Михайлович (так звали знакомца) как бы обиделся, они обнялись, и Лев Михайлович за свой счет заказал Ивану обильный, жаркий обед с вином и коньяком под кофе.
И вот, когда они расставались на улице, толстяк показал ему: это там... и, подмигнув, поймал первую попавшуюся машину — кажется, „Вольво** — укатил, осклабясь, в сторону Ленинградского вокзала. А Иван, ощерясь от неуверенности, побрел в указанном направлении и оказался-таки перед домом с вывеской „СП ХУДЭКС".
Пока хмель шумел в голове и обида жгла сердчишко („Везет же людям! Но я-то получше художник!..“), он шел к некоей Алене, но, когда увидел вывеску, остановился, как вкопанный. И шагу не мог ступить. Из подъезда воняло кошачьей мочой, под ногами валялись газеты, затоптанные обертки из-под „Сникерсов" и „Марсов", и главное, никто из подъезда не выходил и никто в него не входил. Словно дом был мертв. Очевидно, это был один из тех домов Москвы, откуда жильцов переселили на окраину, а тут срочно обосновывались коммерческие фирмы. Возле соседнего строения, такого же серого и безликого, уже стояли вплотную, как домино, черные и темно-синие „мерседесы" и „тойоты", сновал народец с портфелями, а что касается этого дома, куда шел Иван, очевидно, на аукционе не успели продать освободившиеся апартаменты. А может быть, ремонт не закончили?.. В некоторых окнах на стеклах были нарисованы известкой полосы из угла в угол, а под самой крышей из форточки торчал флаг, кажется, Канады — с кленовым листом. Вряд ли тут обитала какая-нибудь организация, представляющая интересы Канады, скорее всего, под чердаком жили бездомные люди, бичи, а то и молодая московская богема, любящая разоренное пространство...