Журнал "проза сибири" №0 1994 г.

Другаль Сергей Александрович

— Мне... — Иван, нахмурясь, опустил, как бык голову, чтобы женщина его не узнала и чтобы скорей уйти. — Так... Алену...

— Алена — это я, — ответила Сталина. — А разве мы не знакомы? — Не претендуя на близость, она говорила спокойно и достаточно громко, чтобы их могли слышать за ближайшей отгородкой, где трещал телетайп и поскуливали компьютеры. — А может быть, я ошибаюсь. Художник Шубин?

— Да, — пробормотал Иван. Наступила пауза.

„Сейчас будет мстить. Укорять. Беги скорей!" Но словно ноги отказали у Ивана... К счастью Алена-Сталина

была все же не глупа, да и в личной жизни у нее, видимо, произошли изменения. На безымянном пальце правой руки мерцало золотое колечко.^ „Слава богу, замужем... Но как же она?., работник горкома КПСС — и в совместном предприятии? Сейчас же время демократов?.."

— Присядьте, — Сталина кивнула на кожаное кресло и закурила. — У вас проблемы? — спросила она, применяя модное ныне слово „проблемы".

— Да нет, — уже сердился Иван. — Я случайно встретил Леву... ну, из Питера...

— Ага, — продолжала вышколенно улыбаться, не моргнув глазом, Алена. — Хороший, ищущий художник.

— Ну он и затолкал меня в подъезд, — Иван соврал и покраснел, как школьник. — Я, пожалуй, пойду. Если бы мы с ним не вмазали по стакану... так как-то согласился... Мне ничего не надо.

Алена вдруг посмурнела, отвернулась к окну и долго туда смотрела. И тихо спросила:

— Вы за что-то на москвичей обижаетесь? — И не дождавшись ответа. — Вы по-прежнему в Сибири?

— Да, — ответил Иван, все еще стоя возле стола. От женщины пахло иными, более тонкими духами. Сталина-Алена похудела, она, конечно, постарела, но то, что она была худее, чем раньше, делало милым ее лицо. С ее-то страстями,наверняка переживала, болела... „Но слава богу, что замужем “.

— У вас есть с собой какие-нибудь слайды? Или каталоги?

— Ну... — он замялся, не решаясь раскрыть кейс. — Кое-какие имеются. Если просто так... посмотреть...

— Давай, — она дружелюбно и деловито повернулась к нему. — Давайте. Вместе глянем.

Иван раскрыл „дипломат", достал конверт с двумя десятками слайдов, снятых местным фотографом-немцем на пленке „кодак" за большие, конечно, деньги. Положив конверт на стол, Иван вынул оба каталога — черно-белый и цветной.

Алена, надев очки, минут десять, а то и больше внимательно разглядывала на просвет слайды и, медленно, аккуратно пролистав каталоги, спросила — и впервые ее голос дрогнул:

— А что?., интересных... поисковых работ больше нет?

Шубин решительно мотнул головой.

— Я вернулся к реалистическому письму. Все это туфта... — Он изобразил пальцем в воздухе некие странные фигуры. — Как школа, но не более.

— И Малевич туфта? — без улыбки спросила Алена.

— И Малевич туфта. Во всяком случае, его черный квадрат.

Она, казалось, с каким-то сожалением смотрит на исхудавшего мужчину, который был когда-то с ней близок, а сейчас стоял, отступив к дверям, не утеряв еще, видимо, гордой своей души, не потрепанный жизнью, в алых пятнах раздражения от электробритвы, в старомодном севшем костюме, готовый собрать свои слайды и уйти прочь.

—

С реалистами на Западе, как всегда, сложно, это на любителя, — сказала Алена. — Все же там любят квадраты. Вы же видите, кого они привечают? Если вы напишете что-нибудь этакое, я бы помогла. Вы же так хорошо начинали!

Иван молчал. Мысленно он усмехнулся. Как меняется время! Тогда, на юге, сладкими из-за цветов и шоколада ночами Сталина ругала его между поцелуями: „Поклянись, что вернешься к реализму! И я слово даю — ты станешь лауреатом... если не Ленинской, то Комсомола... Мы же в СССР живем! А имя у тебя уже есть!..“

Реализм реализму рознь. В те годы настоящим реалистом быть было куда опасней, чем „обструкцинистом“, с обломками ощущений на холсте, с намеками и иносказаниями. Иван, впрочем, ничего не боялся, но „реалистические" полотна начальников от искусства отвратили народ от картинных галерей, да и, казалось, отравили сам воздух искусства в стране. Краски лауреатов были убоги, рисунки плакатны. Хотелось хулиганить — в цвете, в смешении фантастического и реального... Но сегодня, когда Россия, мечтавшая о свободе и дождавшаяся ее, больна, как бывает болен человек, отравившийся избытком кислорода, нельзя продолжать эти игры, квадраты и окурки вместо глаз на холсте. России нужна надежда, а надежду дает правда.

Западу Шубин не нужен. А в России нет денег. Не рисовать же специально для Запада всякую чушь, чтобы только купили, чтобы туда попасть! Жизнь уходит.

— Но для жизни как раз и надо... — как бы угадав его мысли, Алена улыбнулась чуть более интимно. А может быть, Шубин вслух сказал „жизнь проходит"? — Иногда... чуть... Ваш талант не убудет. А у них денег много. Наша фирма берет всего тридцать процентов от договора... это не девяносто, как было у Министерства культуры...

— Нет, — хрипло отрезал Иван и, склонившись, стал собирать слайды, проспекты. Очень сильно пахло от нее духами, но все же духами более тонкими, холодными. Защелкнул кейс и повторил. — Нет.

— Погодите, — как-то гортанно сказала Сталина и поднялась. Ивану показалось, что она стала еще ниже ростом. И лишь когда Сталина вышла из-за стола, Иван увидел — она в туфлях без каблуков. Что ж, понятно, возраст, ноги устают. — Таня?.. — позвала Сталина-Алена.

Из-за стеклянной отгородки выглянула старая знакомая Ивана, Таня Фадеева. Она вопросительно смотрела на начальницу.

— Мы пройдемся. Если позвонят французы, я через двадцать-тридцать минут. А если арабы, пусть подождут.

Теперь Таня перевела взгляд и на гостя. Иван растерянно насупился и, быстро кивнув, отвернулся к двери. Кажется, Таня его не узнала. Они с Аленой спустились во двор, прошли мимо синих и черных мерседесов, похожих на гигантские немного сдавленные сливы, и оказались на Тверской.

Сталина остановилась и смотрела куда-то в сторону Кремля, на рубиновые звезды, на красную стену, как бы на прошлую жизнь.

— Ты не вспоминал меня? — спросила она впервые на „ты“, не оглядываясь. — Совсем?