Журнал "проза сибири" №0 1994 г.
Шрифт:
— Что это с тобой? Может, в больницу ляжешь?.. — Она не произносила слова „алкоголизм", „лечение", но Иван понимал, что она имеет именно это в виду. А он пил от стыда, от тоски. Ему казалось — он грязен с головы до ног... Слава богу', к осени Сталина, по слухам, влюбилась в молоденького еврея Тимкина, рисовавшего что-то вроде кинокадров на картонках, и загорелась тайной мечтою уехать с ним из СССР... Господи! Ей, коммунистке, надоело здесь?! И она была умнее, тоньше, чем Иван думал о ней? Дай ей бог счастья! Иван облегченно вздохнул и, получив „венгерские" деньги, не стал ей звонить, а позвонил Илье Городецкому, с которым и пропил часть гонорара. А когда ближе к зиме узнал, что несколько его картин увозят вместе с картинами других русских „гениев" в Париж (наконец-то!), решил, что и сам туда полетит. Довольно нагло позвонил из родного
И Иван полетел в Москву. И выехал — конечно, со Сталиной — во Францию. И снова были бессонные ночи, шоколад и шампанское... она как с ума сошла, часами длились допросы в постели, полные ревности и почти ненависти... и снова они, обнявшись, сгорали... Иван даже толком не разглядел Парижа.
Выставка русских авангардистов имела средний успех, и это озадачило Ивана. Очевидно, к этому времени слишком много „обструкцинистов" появилось в галереях Запада... „Надо искать новое", — подумал Иван. По правде сказать, его давно тянуло к реализму, к суровому, как топор, письму... Он лежал посреди Франции, положив голову на упругие, как воздушные шарики, груди Сталины и пил тошнотворный, как духи, ликер — теперь она любила ликеры — и не откликался на ее ищущие губы, ищущие руки. „Хватит. Пора прощаться. Это уже мерзко."
И Сталина, видимо, поняла — это конец. Хоть они еще спали ночь-другую вместе, но, когда вернулись в Москву, расставание в аэропорту получилось спокойным и холодным.
— Пока...
Для Ивана наступило время поиска новых сюжетов, новой техники письма. Мария не могла нарадоваться — Иван работал. Старшая дочь села читать „Историю Государства Российского" Н.М.Карамзина — Иван купил на барахолке старинное издание. Младшая дочь училась играть на пианино. В дом пришел мир. Ивана Москва не забыла, пригласили в „демократический" Берлин (он не поехал), пригласили в Монголию (не поехал), а на Остров Свободы полетел... И вот однажды, под Гаваной, на берегу неправдоподобно синего и горячего моря, в ресторанчике, под белыми зонтиками он увидел Сталину. Она ничуть не изменилась, сидела за столиком с рыжим бородачом, похожим на маленького Хемингуэя, они пили, глядя в глаза друг другу, и целовались. Ивана передернуло — и здесь, за тысячи километров от Родины, те же лица!.. Художника этого он также знал — из Харькова или Киева... Иван хотел отвернуться, но зоркая Сталина его увидела и, этак мило зевнув, махнула коротенькой ручкой с перламутровыми ноготками, острыми, как школьные перья:
— А вот еще... из СССР. Вас, кажется, Владимир зовут? Или Иван? Знакомьтесь. — Она повела ласковыми глазами в сторону бородача. — Оскар. Пока еще не Оскар. Н-но...
Мужчины пожали друг другу руки, и Шубин заспешил прочь...
Больше Сталину он не встречал. Сменились генеральные и прочие секретари, развалилась партийная машина. Грянули новые времена с танками и переворотами...
И по мере того, как менялась страна и рушились многолетние химеры, Иван возвращался к реалистическому письму. И не потому, что нынче бояться стало нечего, а потому, что время игр, зашифрованных кукишей в кармане кончилось...
Однако вся беда была в том, что теперь и в Россию пришла мода: абстракционизм в чистом виде, в лучшем случае — поп-арт: багеты из колючей проволоки... окурки вместо глаз... На стенах выставочных залов засверкали страшные челюсти в цветочных венках, треугольники и линии, напоминающие извивы тела... И картины именно такие — ни о чем — покупали нынешние богачи, поглядывая на иностранцев, которых, наконец, пустили в город Ивана... Продать за доллары чушь собачью Иван тоже мог. Оставшись совсем без денег,
Но вот недавно к Ивану в мастерскую (ему дали-таки мастерскую, в дальнем районе, под трубой алюминиевого завода — от фтора стекла трескаются и осыпаются, как гнилые соты...) забрел полупьяный московский журналист, когда-то писавший о бульдозерной выставке, Алик Мазаев. Увидев гневные и почти примитивные картины Ивана, он опешил:
— Милый!., да ты — титан!.. — Он выражался только такими высокопарными словами. — Микельанджело!.. Как выписаны эти лица!.. Рембрандт и Сальвадор Дали!.. Ван-Гог и Репин!.. — Он считал, что он разбирается в живописи. — Как ты все это соединил?! Офонареть!.. Немедленно в Москву! Там мы найдем умных американцев... Тебе надо с выставкой на Запад, слышишь? Ты станешь миллионером!..
Иван мыл кисти и даже не оглядывался на гостя.
— Успокойся... Туда ехать — нужны спонсоры...
— Спонсоры, фуенсоры... Я помогу! Я найду деньги! Ты гений, — вопил, роняя очки, Алик Мазаев. Надевал их и снова бегал по мастерской, разглядывая холсты и картоны. Конечно же, этот человек ничем помочь не мог. Даже если напишет в газете... Что значит мнение его газеты, когда этих газет развелось миллион?..
И все же Иван полетел в Москву. И вот, злой, издерганный полуголодной нынешней жизнью, стоял на лестничной площадке пропахшего кошками подъезда и смотрел на очередную золотую дощечку, которая указывала: вверх. Там некая Алена, которая может помочь. Такая же, как Сталина, только из демократок. „Да что она может придумать? Государство нагревало на духовность, на искусство... Рынок. Разве что есть знакомые иностранцы? Надо было хоть шоколадку купить". Махнув рукой, сгорая от стыда и почему-то все более озлобляясь, Иван затопал по лестницам выше.
После того, как они расстались, Сталина все же звонила пару раз, но, не скрывая неприязни, Иван ответил ей, что ей некогда, у него гости. И почему-то спросил:
— Как Оскар? — намекая, что не он, а она изменила.
— Ося в Нью-Йорке, — тихо, с горечью ответила Сталина.
– - Но я же не могу?.. Я, так сказать, член партии... У меня мама больна... я Россию люблю, — добавила она и долго держала трубку возле уха, надеясь, что Иван ей что-то еще скажет. Он оскалился и положил трубку — ему показалось, что на него дохнуло снова французскими духами, подмышечным теплом, жарким запахом шоколада, расплавившегося в руках...
— С кем это ты? — спросила милая жена.
— А, москвичи!.. — сквозь зубы ответил Иван. И вдруг подумал: „А ведь вполне возможно, что Сталина бедствует сейчас". И ему стало неловко — все-таки она ему в свое время помогла. Надо было хоть один раз ему самому позвонить. Мол, как вы?.. На „вы", но позвонить. Домашний телефон Сталины у него где-то был... „А, черт с ней! Прилипалы! Они за счет нас существовали, вся эта партия, все эти министерства, чиновники, цензура... Сжечь их всех! И смести веником. Мы квиты".
На двери сверкала такая же, как и внизу, золотая дощечка с выпуклыми буквами: „СП ХУДЭКС", и более никакой стрелки, указующей вверх, не было. Значит, это здесь. Шубин постучался — не громко, но и не тихо. Кулаком. Не помогут? Ну и идите дальше в рынок!..
— Да-а?.. — как бы удивленно пропел мелодичный голос, и художник вошел. Он увидел большую комнату, почти зал, перегороженный ширмами из стекла и металла. Ближе всех, за экраном компьютера и клавишами сидела, улыбаясь, женщина в синем строгом костюме с белой блузкой до подбородка, на шее сверкали синие бусы, на ушах висели синие — также бирюзовые — клипсы, на запястье левой руки покоился тяжелый синий браслет. — Вам кого? — Она раздвинула смешно губы, обнажив десны, — и Иван с изумлением и откуда-то свалившимся страхом узнал Сталину. Она, конечно, изменилась, но не слишком.