Змеевы земли: Слово о Мечиславе и брате его

Смирнов Владимир

Как тогда Овчина сказал? Пришёл ты, князь, ничем не обязан, ничем не знаменит. Защитил чужих тебе людей. Теперь — женишься, корни на новой земле пускаешь. Вот их и защищай. А чтобы корней больше было, бери на тот год Брусничку второй женой, если не передумает.

Мечислав беззвучно рассмеялся своим мыслям, вспомнил, как робел перед Уладой.

Не было у него ещё девиц. Всякие были — и вдовицы и продажные девки в Меттлерштадте, и «обозные сёстры». Всякое бывало.

А вот таких, что за ним на край света, да ещё мужчин не знавшие — не было. С глупой улыбкой вспоминал,

как занёс Уладу в избу, уложил на постель и заробел, словно мальчишка. Боялся коснуться лишний раз, лишь бы не обидеть, не сделать больно. Дал себя раздеть, огладить, изучить пальцами и губами, чтобы не боялась его, не подумала чего. И сам её раздевать начал, только когда сама попросила. Не словами. Направила его руки, привыкала к прикосновениям шершавых пальцев и обветренных губ. Сперва робко, потом настойчивее. Ворковали голубками. А потом… да чего там. Потом их не остановить было, словно наголодались. И как показалось, что всё наконец-то будет хорошо. А потом, засыпая вдруг подумал — осенью брусничка поспеет.

И заснул под утро с улыбкой: размечтался, князь.

До следующей осени дожить надо.

Расщедрилась судьба, раздобрела Доля. Что приготовила за свою милость?

***

Улька сидела на лавке у печи, грелась. Руки меж колен, голова набок, словно сломанная игрушка. Глаза печальные, взрослые совсем. Ещё два дня назад не так на него смотрела. Не было этой грустной нежности. Мечислав подошёл, обнял за плечи, поцеловал в темя.

— Что такое? Устала? Отдохни.

— Нет-нет, — подняла глаза, улыбнулась. — Просто задумалась.

— О чём, милая?

Мечислав присел рядом, взял тонкую ладонь.

— Не знаю, — Улька прижалась виском к плечу. — Не знаю. Нас ведь убьют, правда?

Стоит ли врать той, которая вот так… всё-всё.

— Наверное. Так степнякам ещё не дерзили. Боишься?

— Очень. А ты?

Захотелось обнять, утешить, попетушиться и успокоить. Ничего не боюсь, победим, выдержим, невпервой. Да только не того ей надо.

— Я тоже боюсь, Улечка. Хочешь в Глинище вернуться? Обоз с бабами собирается, езжай. Мы тут, мужики, сами.

Серые глаза зыркнули, словно стрелы метнули. Нет, что-то осталось в этой женщине от той девочки. Вскочила, сжала кулаки, потрясла, словно муку просеивает.

— За меня боишься?

— За тебя.

— А я за тебя не боюсь? Думаешь, я за тебя не боюсь? Ты хоть подумал, как эти люди будут драться, если я, твоя жена, уеду? Ты хоть понимаешь, что… что сдался? Как же я Овчине и Брусничке в глаза смотреть буду, если мужа брошу? И это после того, как из самого Кряжича верхом сюда ехала? Не стыдно тебе?

Челюсти свело оскоминой — ну, как с этой женщиной жить?

— Да пойми ты… ну не бабье это дело — гонором красоваться, понимаешь? Драться тут будем, драться. Насмерть!

— Вы насмерть, а мы — бежать, так?

— Ну, знаешь… ну… смотри у меня.

Мечислав схватил узкое запястье, сжал чуть не до боли, поволок жену к сеням, накинул на узкие плечи полушубок. Шапку искал, не нашёл, выволок на улицу в чём есть. Сообразил, что Улада — босиком, взял на руки, поднёс к ближайшей подводе. Женщины испуганно освободили

место, одна толстая баба взяла мальчишку лет четырёх себе на колени, другая запахнула ноги Улады своим подолом.

— Езжай, — приказал князь вознице лет десяти.

Тот занёс хлыст, звонко щёлкнуло, подвода дёрнулась, поехала под горку. Лишь Улькины глаза наполнились слезами, по щекам потекло. Не выдержит, разревётся. Вот уже рот раскрылся, ладони сжались в кулачки и поднялись над головой. Мечислав отвернулся, не в силах на это смотреть, пошёл к избе.

— Стой! — раздалось по долине. — Не смей!! Не смей, кому говорю!!!

Князь даже не сразу узнал голос жены, столько волчьей силы в нём вдруг оказалось. Обернулся в изумлении, и — обомлел.

Улада спрыгнула с телеги, и теперь босиком, сбросив полушубок, в одной нижней рубахе, бежала в горку, к мужу. Подбежала почти вплотную и заорала таким голосом, что, наверное, и в самих Бродах стало слышно:

— А вам еда не нужна, драчуны? А вы лечить сами себя будете?

— И еду приготовим, и раны промоем!

— А сколько вас на стене останется, если первый второго лечить начнёт?! Неужели непонятно, что от этой битвы всё наше будущее зависит, а? Что ж вы за народ такой, мужичьё — всё вам в голову поленом вбивать надо?!

Мечислав замахнулся, Улада сжалась, чуть не упала на свежий снег. Испугался, подхватил, прижал к себе. Мысли разбежались в разные стороны, лишь губы всё повторяли:

— Извини, извини, извини, милая.

Улька выровнила дыхание, высвободилась, осмотрелась. В голове князя стучало «что же я наделал, что наделал, теряю, потерял». Глаза девушки встретились с глазами мужа, сузились.

— Ударить хотел.

— Улька…

— Хотел?

— Ну, не ударил же…

— Хотел?!

На душе стало пусто. Все знают, ударивший жену больше ничего от неё требовать не в праве. А желающий ударить, почти что и не мужчина. Плечи опустились, голова упала на грудь, словно на плаху, обнажив голую шею.

— Хотел, Улька. Ох, как хотел. Но я ведь… — и осёкся, наткнувшись на взгляд.

В тягостном молчании слышал только дыхание женщины, которую чуть не ударил. Чуть не ударил, но уже лишился.

Улька в одной нижней рубахе, босиком, с распущенными волосами смотрелась как снегурка, что ещё совсем недавно кряжицкие предки отдавали в жертву Морозу. Да только Мороз от такой снегурки, наверное, превратился бы в ледышку. Гордо поднятая голова, ясный пронзительный взгляд, развёрнутые плечи, развевающиеся на ветру волосы.

— Значит, я права. Никогда мужчина не захочет ударить женщину, если у него есть, чем переспорить.

О, боги. Где эта девочка набралась такой дури? Неужели в светлице за пяльцами?

Но было поздно.

Обоз встал, телеги начали разворачиваться, бабы требовали от возниц поспешить, подгоняли, кто чем. Бабьи руки, что привыкли кормить с работы, да согревать ночью, требовали дела, требовали не забывать их в тяжёлую минуту. И сколько их, этих рук? Двадцать подвод по семь баб. Много ли это? А ведь из Глинища, прознав, ещё приедут. Стоит ли отказываться от этих рук, если все одно — смерть?