Змеевы земли: Слово о Мечиславе и брате его
Шрифт:
— Тебе, княгиня, бабье войско отдаю. Только прошу: на рожон не лезьте.
Улька сузила глаза, как-то хитро зыркнула.
— Нам своего бы рожна не потерять. Чужого не надо!
Долго не мог понять Мечислав, почему «бабье войско» ещё полгода со смехом вспоминало слова княгини Улады и даже сделало их своим девизом.
***
Кроме уязвлённой гордости Двубор привёз три сундука с серебром. Только оставил их в Глинище, не хотел рисковать. Но увидев, как вырастает город, отправил гонца. Овчина ахал, не ожидал такой прибыли, но Змеев сотник сказал: во-первых, фарфар — роскошь, продаётся
— Чем же я отдавать буду? — ухмыльнулся князь.
Сотник не понял шутки, ответил, словно прошелестел ветром:
— Мечом, умом, отвагой. Эти земли надо удержать.
— Кем? Своими мальчишками, ополченцами? — Теперь уж Мечислав посерьёзнел.
— Жди неделю. Сеть запела.
Про сеть Мечиславу разъяснил Вторак. О том, как работает дорожная связь, как Змеевы гонцы меняют в пути лошадей, выбирают кратчайший путь. И дорожная сеть действительно затрепетала под копытами бледных всадников. Первыми прибыли озёрские сабельщики: их развернули на полпути к дому. Блотинские надавали раздетым по пояс воинам тёплых одежд, и теперь воинство больше походило на дорожных разбойников. Они и сами знают о пустынных холодах, но не брали с собой тёплых накидок верблюжьего войлока — надеялись вернуться до зимы. Треть прибыла простуженнаая, сопли бахромой, часть обморозилась, к счастью — не сильно. Вторак хмурился, велел отогревать южное войско мёдом да молоком.
Мечислав, выслушав Тихомира, под грозным надзором бывалого плотника поставил озёрских строить себе избу для постоя. Те сначала артачились, но потом, разогревшись от тяжёлого труда, распарившись на свежем морозце, чуть топоры друг у дружки не вырывали. В три дня собрали длинный сруб, накрыли, а остальные всё валили и валили лес. Пришлось отправить их к засечникам, да на постройку стены. Озёрский тысячник пытался, было, возмутиться, но Мечислав лишь молча показал на баб, что по колено в грязи копали в болоте турф, формовали глиняные бруски. Даже дети подносили к стройке готовые кирпици: кто по одному, кто по два, а самые маленькие просто обметали снег, собирали мусор, наводили порядок на готовых участках. Все при деле, работают на одно.
— Эта стена не только нам нужна, Максуд. Вам она тоже для чего-нибудь сгодится. А вот если мы её не достроим, вряд ли кто из вас потратит своё серебро.
Слова о серебре заставили тысячника задуматься. Хмурый, разговаривающий сам с собой, подошёл к своим десятникам, да тумаками и гортанными криками отправил на стройку. Наверное, тоже разъяснил насчёт серебра.
Пришли вести из Блотина. Князь Рипей, прознав о предательстве Твердимира, поклялся, что ноги его в кряжицких землях не будет и повёл войско в обход, через Меттлерштадт и Дмитров. Воевода обозвал Рипея малолетним дурнем и расколотил булавой дубовый стол.
Потом обозвал себя дурнем старым и пошёл вымещать зло на ополченцах.
Мечислав сел на лавку перед обломками, сложил руки на груди.
Рипей, конечно, дурак. И помощь от него придёт не раньше, чем через два-три месяца, но Змей свидетель — приятно. Приятно, что есть на свете люди, готовые ради тебя на такое, даже если ты заплатишь за это своей головой. Впрочем, это можно использовать
Разбитый стол — дело наживное, а вот гонца из Кряжича Мечислав прогнал не задумываясь. И сам понимал, что выставил себя таким же упрямым бараном, как Рипей, но переступить через гордость не смог. Только крикнул вдогонку, что примет кряжицких наёмников. Но только — наёмников. О дружине речи быть не может. Гонец умчался, Вторак непонимающе уставился на князя, пришлось разъяснить.
— Волхв. Я даже раненых наёмников не добиваю. Не может наёмник предать, понимаешь? Берёт серебро и честно его отрабатывает. Я в Меттлерштадте однажды наёмнику ухо в бою отсёк, а в следующий раз уже плечом к плечу с ним бился. Это наша доля, наш путь.
— А дружина?
— А ты не видишь? Дружина присягнула городу, её кормит город. Она и служит городу. Возьми Ерша. Пока был наёмником, перекати-поле, я ему даже мошну свою доверить мог, а как он стал городским дружинником, даже не задумался — предал.
— Они присягнули сначала Змею, потом городу.
— Нет. Змею никто не присягал. Не принимает Змей присяги. Мне бы сил набрать, да самому поговорить с Громом на том языке, на котором он со мной говорил.
— Это, какое же наречие?
— Это наречие сильного против слабого. Или думаешь, я ему что-то простил? Армию я соберу, степняков разобью, теперь видно. А уж потом…
Мечислав сжал кулаки, кожа на скулах натянулась. Вторак не дождался.
— Что?
Князь вдруг расслабился, улыбнулся, сказал со смехом:
— Что-что? На пир к нему приду, вино пить. Жаль, раджинцы с хинайцами на ножах. Могли бы в спину степнякам ударить.
Мечислав так резко сменил разговор, что это не могло укрыться от Вторака, но тот почему-то принял игру.
— Хинайцы наши войска никогда через свои земли не пропустят. Но не это самое плохое. Хинайцы и сами никогда в Степь не выйдут. Так что, если и придёт кто из Раджина, только большим крюком.
— У вас же есть общий торговый путь.
— Есть. Но по договору тысячелетней давности, по нему запрещено проводить войска. Только охрану.
Мечислав поймал себя на мысли, что что-то упустил в словах Вторака. Пощёлкал задумчиво пальцами.
— Постой! А почему хинайцы никогда не выйдут в Степь?
Вторак цыкнул, с сожалением развёл руки:
— «Никогда нога хинайского воина не покинет пределов княжества». Мы все, даже Раджин — варвары для них. А завоёванных варваров всегда надо подтягивать, развивать до своего поверха. А это слишком дорого.
— Это ещё зачем? В смысле — развивать.
— Чтобы они не хлынули в твой богатый дом. Сперва — холопами, потом — бунтарями.
— Мальчики, вы не слишком засиделись?
Мечислав повернулся к двери, Улька стояла, сложив руки на животе. Третий день ей всё как-то нездоровилось, побледнела, осунулась, чуть поклюёт чего, сразу к ведру бежит. Наверное, простудилась, когда Мечислав её босиком на мороз выставил. Тяжко вспоминать, но от себя вину гнать нельзя — сторицей вернётся.