Золотой век
Шрифт:
Григорий Наумович был подозрителен; он приотворил немного окно и стал прислушиваться, что говорили между собой мужики-сторожа.
И вот что услыхал старик камердинер.
X
— Так неужели нашего Захарыча, утопленника, похоронили со всеми почестями, как офицеров хоронят? — тихо спросил один мужик-сторож у другого.
— Как следует, с музыкой, в белом парчовом гробу и народу у Захарыча на похоронах набралось множество… В церкви его отпевали три попа. Вишь, сама царица приказала
— Да за что же Захарычу по смерти такая честь выпала?
— За что… Ведь говорю, солдата Захарыча за другого приняли.
— За кого же?
— Вишь, какой-то гвардейский офицер утонул в реке Неве; офицера-то не вытащили, а Захарыча вытащили и приняли за офицера. Теперь понял?
— Понять-то понял, только как же это, разве наш Захарыч был похож на офицера?
— Видно похож, коли приняли.
— Чудно, право, чудно!
— Я и сам тому немало дивуюсь, братик.
— А ты расскажи-ка мне, Илья, как это наш Захарыч-то утонул… Ведь ты с ним был в Питере-то.
— Да, хмельной был Захарыч…
— Ну?
— Шли мы с ним по берегу реки, вот и вздумай он купаться… И жары-то не было, потому осенью какая жара!.. А так уж, видно, греху быть. Захарыч сейчас одежину с себя долой и полез в воду. А Нева-река и глубокая, и широкая. Говорю я: «брось, Захарыч, утопнешь», а он и знать ничего не хочет, болтыхается в воде-то, все ему нипочем.
— Знаю, хмельному море по колено.
— Болтыхался в воде, болтыхался, да и пошел ко дну.
— Ну, а ты что?
— Знамо что, бежать…
— Человек утоп, а ты бежать?
— А что же мне делать, самому что ли в реку лезть?
— Кричал бы о помощи.
— Кому кричать, в ту пору на берегу никого не было. Да еще побоялся я.
— Чего?
— Суда…
— Что ж бояться, ведь не ты Захарыча толкнул в реку…
— Не я, а все же по судам таскать меня стали бы.
— Так и утоп бедняга?
— Так и утоп… И скука, братик, нашла на меня, такая скука, что места себе нигде не найду… Пробовал пьяным напиться, так и вино-то мне не помогает: все, как живой, перед моими глазами торчит Захарыч… Спать лягу — и ночью-то покоя он мне не дает… Вот стоит и смотрит мне в глаза с таким укором или как будто обругать меня хочет, почему-де, такой-сякой, ты из реки меня не вытащил.
— Это душа Захарыча приходила к тебе.
— Может быть… Вот и нанял я попа за утопленника панихиду отслужить, ну и спокойнее стало у меня на сердце и реже стал Захарыч торчать перед моими глазами… а как вытащили его из воды-то, то отпели, и совсем пропал, — говорил Илья, крепостной дворовый Пустошкина, недавцо вернувшийся из Петербурга.
— Это, братик, грешное тело Захарыча отпевания себе просило.
— Все может быть.
— А как ты проведал, что Захарыча из реки вытащили? Ну-ка, Илья, скажи.
— Ведь при мне вытащили.
— Неужели при тебе!
— При мне…
— Ведь ишь ты как чудно: утоп Захарыч при тебе и вытащили его тело при тебе.
— Ведь совесть-то меня мучила… я и дневал и ночевал на берегу реки…
—
— Три дня; и вытащили его далеко от того места, где утонул; рыбаки вытащили неводом… Посинел, распух Захарыч-то, и не признать его. В то время откуда ни возьмись самый что ни на есть главный сыщик. Посмотрел это он так пристально на нашего утопленника, взвалил его на извозчика и повез…
— Куда?
— Знамо куда, на съезжий… Я-то, как будто не мое дело, стороной иду; лошаденка у извозчика плохенькая, едва ноги волочит, я еще перегнал лошаденку-то… Ну, на съезжем сыщик запер Захарыча в сарай, а на другой день я прихожу на съезжую, его уж обрядили в ахвицерскую амуницию и в парчовый гроб положили… И сошел солдат наш Захарыч за гвардейского офицера… Слышь, господа знатные приезжали взглянуть на него, проститься… Один князь важнеющий с главным полицейским начальником приезжал, долго смотрел на утопленника и, скажу я тебе, братик, князь-то вот как две капли воды схож со стариком боярином, которого наш господин привез к себе в гости.
— Неужели похож?
— Говорю, две капли воды.
— Да ведь и гость-то князем называется, может, тот самый и есть.
— Все может быть…
Тут старый камердинер не стал более слушать происходивший между двумя сторожами разговор и отошел от окна.
Происшедшая в Петербурге история с утопленником была ему хорошо известна, также известно было и то, как обер-полицмейстер упрашивал князя признать в утопленнике гвардейского офицера Серебрякова и как князь на это согласился.
Князь Платон Алексеевич был привязан к своему старику камердинеру, доверял ему и даже во многом с ним советовался.
Он также рассказал Григорию Наумовичу и про утопленника, которого бригадиру Рылееву хотелось выдать за Серебрякова.
— Так вот оно что; дело-то и раскрылось и всплыло на свет Божий; теперь известно стало, что за человек был утопленник… Простого солдата признали за гвардейского офицера. Офицер Серебряков живехонек, а мы его к утопленникам причислили!.. А все грех, вражда, зависть человеческая! Помешал слабый человек человеку сильному, власть имущему, вот и долой со света Серебрякова. Пусть он хоть и жив, а все же сила признала его за утопленника. И вычеркнули теперича беднягу офицера из списка живых людей. Ну, и дела же на белом свете делаются! Недаром говорят, что белый свет на волю дан… Завтра князиньке обо всем доложу, так раздумывал старый камердинер, располагаясь соснуть маленько около горницы, где спал князь Платон Алексеевич.
Едва только проснулся князь, как Григорий Наумович все подробно рассказал, что удалось ему услыхать и узнать из разговора сторожей.
Князь Платон Алексеевич немало был удивлен этому открытию и обрадован.
— Я нисколько не сомневался, что утонувший был не Серебряков… Я не понимаю, зачем бригадир Рылеев просил, чтобы я признал утопленника за Серебрякова, неужели только затем, что ему хотелось прикончить дело о его розыске, — выслушав своего камердинера, проговорил князь.