69. Русские геи, лесбиянки, бисексуалы и транссексуалы
Шрифт:
Поэтому когда в 1918 году Баркова пришла в газету «Рабочий край» в Иваново-Вознесенске (ее редактировал в будущем известный пролетарский критик и лидер «Перевала» Александр Константинович Воронский), то только с властным расчетом произвести грандиозное впечатление. Баркова сразу стала местной знаменитостью. А поэтому была представлена Анатолию Луначарскому во время одного из его визитов в Иваново-Вознесенск. После недолгой переписки наркома и провинциальной журналистки последовало приглашение переехать в Москву. Произошел головокружительный взлет. Луначарский лично занялся устройством Барковой в Москве. В 1920 году двадцатилетняя журналистка была назначена секретарем наркома и поселилась в его кремлевской квартире.
Период взаимопонимания Луначарского
Примечательно, что уже в первом стихотворении «Женщины», Амазонка Барковой ищет и ждет другую – равную себе, которой готова покориться.
Поэтесса великой эры,
Топчи, топчи мои песни цветы!
Утоли жажду моей веры
Из чаши новой красоты!
Воспрянул к ней благоговейный дух мой,
Следы копыт я хочу целовать.
Освежительным ветром слух мой
Овеяли дивные слова…
Амазонка Барковой врывается в новую жизнь на «звонко-золотом коне» и ждет встречи, но не с комиссаром, купающим красного коня, а с другой революционной бестией. Она уже ищет, надеется найти старшую сестру. Да, богохульствуя, Амазонка Барковой взрывает православные храмы «в боевой запыленной одежде». Поэтому у нее нет времени и сил ждать кого-то «в садике наивных мечтаний». Но полагать, что такая Амазонка полностью отказывается от страсти, неверно. Она хочет, она жаждет любить, - но то будут не нежные лобзания с любимой…
Я не буду игрушечкой:
Невозможно, и скучно, и поздно!
Те глаза, что меня когда-то ласкали,
Во вражеском стане заснули.
И приветствую дали
Я коварно-целующей пулей.
Нужно отдать должное прозорливости Луначарского, который в предисловии к книге «Женщина» отметил, что Баркова выражает переживания героини, задержавшейся где-то «между Амазонкой и скорбной влюбленной»... В этом смысле стоит обратить внимание на два стихотворения сборника, одно из которых называется «Две женщины», а второе адресовано Сафо. В своем обращении к Сафо Баркова формулирует концептуальную сторону отношений двух Амазонок. Суть их заключается в необходимости каждой наследницы Сафо вырвать себя из любых сетей: следовать за Сафо – не принадлежать никому: мужчине, другой женщине или даже самой Сапфо.
В необозримых полях столетий
Ты – цветок – звезда сладострастная.
Опасны твои сети,
И вся ты сладко опасная…
…Сафо, вызов бросаю
В благоуханные царства твои!
Сети твои разрываю,
Страстнокудрая жрица любви.
«Две женщины» («Я боюсь бессильем заразиться…») – это, напротив, роман о встрече, пылкой любви, подобной пожару и разлуке. Новая Амазонка одинока, но свое одиночество и силу, а также мужество быть одной она понимает, сознательно отказавшись от любых привязанностей («Опечаль в последний раз мне душу. // А потом уйди, оставь меня!»). Любовь – это бессилье. Но Баркова еще не знает, что любовь становится силой там – за лагерными заборами, над бездной тюрьмы…
На квартире Луначарского Анна Баркова увидела, как легко за обедами и на вечеринках решались судьбы людей. Однажды она слышала, с каким равнодушием обсуждался расстрел поэта Николая Гумилева… Но особенно Анна, по-прежнему чувствовавшая в половом «угрозу
С конца 1920-х годов Баркову все меньше печатают. В 1931-м государственное издательство отказалось издать ее новую книгу. А в декабре 1934 года Анна Баркова была первый раз арестована.
«За счет своей некрасивой внешности она слишком усилила свое внутреннее содержание, и она этим заставила на себя смотреть как на женщину большого, пожалуй, чисто мужского ума, к тому же еще и иронического», – вспоминал Авенир Евстигнеевич Ноздрин. Именно иронические стихи, в том числе о Сталине, послужили причиной ареста Барковой. В марте 1935 года она написала наркому Ягоде письмо в просьбой расстрелять ее, так как она, революционная Амазонка, не сможет жить, имея за плечами 58-ю статью… Но Ягода рассудил иначе и приписал на деле: «Не отсылайте далеко». Пять лет Баркова провела в Карагандинских лагерях. После освобождения в 1939 году перебралась в Калугу, с которой были связаны восемь лет ее жизни. Уборщица в школе, сторож, бухгалтер в КОГИЗе.
Диана Левис Бургин, опираясь на обширный пласт любовной лагерной лирики Анны Барковой, адресованной ее солагернице Валентине Макотинской, полагает, что свою первую большую любовь поэтесса встретила в позднем возрасте, когда ей было далеко за 50.
Однако, судя по дневникам Барковой, опубликованным в 1992 году, уже в Калуге она сожительствовала с простой «деревенской бабой» по имени Тоня. Кроме дочери, главным своим богатством Тоня считала корову. В пространстве ценностей Тони Баркова, неохотно бравшаяся за все предлагаемые ей работы – от сторожа до бухгалтера – казалась лодырем. И при этом она шла на вокзал и, представлявшись цыганкой, промышляла гаданием по руке. Тоня была в бешенстве: сожительнице предлагают «хорошую» по местным меркам работу, а она старательно избегает ее. Не удивительно, что показания калужской «возлюбленной» лягут в основу второго дела Барковой…
«Характер ужасный. Любила она меня до чертиков. Это верно. Всячески любила. Но ревность? Но визгливые ноты в голосе и вульгарные выражения? Общее недоброжелательство по отношению к людям…», – пишет Баркова о Тоне в дневнике весной 1946 года и продолжает: «Корова, огород и характер Тони внушают мне некий ужас и чувство безнадежности». Жить с «московскими мертвецами» (столичными подругами) Барковой казалось проще и легче… А ведь еще в 1938 году (Тоня, фамилия которой не установлена, была солагерницей Барковой) она адресовала ей стихотворение:
Ты найти мечтаешь напрасно
Уголок для спокойных нег.
Под звездой небывало опасной
Обреченный живет человек.
…Но в любви своей к Тоне, как показалось Барковой, она ошибалась. В голодные годы войны, с некоторым осуждением размышляет Баркова о возлюбленной в своих дневниках: она «спаслась за коровьим хвостом». Но при этом разве не помогла Тоня спастись и ей тоже? Конечно, наверное, в первую очередь заботилась она о дочери, но выжила бы Анна, у которой дважды была дистрофия, без Тони, без «коровьего хвоста»?.. Ведь среди самого страшного из военной поры, что врезалось в сердце, было – людоедство.