"А се грехи злые, смертные..": любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X - первая половина XIX в.).

Пушкарева Наталья Львовна

Примечательно также то, что крестьянский мир признавал высокую ценность сексуальной удовлетворенности женщины в замужестве (с ней, если верить сочинителям песен, в доме все ладится. «Скотина жива, жена весела» и т. п.)⁴⁵. Эвфемизмы, обозначавшие элементы женской половой сферы и использовавшиеся исполнителями эротических песен, брались, как правило, либо из мира природы («кунка», «черный соболь», «земчуз-жинка», «черная цыганка - ребячья приманка», «самый хохоль-чик»), либо из мира домашнего обихода, предметов быта ^рукавичка», «ступа») f* ирония, касавшаяся их, была мягка, неагрессивна⁴⁷. Не имели бранного смысла и наименования коитуса и гениталий «матерными» существительными и глаголамй⁴⁸.

Сексуальная

жизнь крестьянок, если позволяло здоровье, могла продолжаться и, вероятно, часто продолжалась до старости. Во всяком случае, ряд песен, записанных еще в начале

XIX в. П. В. Киреевским, сохранил выразительные сетования «старых старушек» не столько на отсутствие собственного здоровья, сколько на нехватку «молодцев», способных и готовых их «потешить». Подобное «утешенье» считалось не только допустимым, но и благодейственным («во спасенье»)*⁹. Судя по заговорным формулам, помимо однозначно чародейных способов продления мужской состоятельности, их «полюбовницы» использовали некоторые снадобья из народно-бытовой медицины, в частности сало. Содержимое мозговых костей домашних животных, маточное молочко («улий матошник»), кровь из гребня петуха («Как у петуха гребень стоит, так как бы и у (имя) -стоял»), «курье сердце [в] смеси с оленьим салом и девятисиловьш корнем». О последнем из снадобий в рукописи кто-то приписал другим почерком — «...и несть сытости» [то есть: «станешь ненасытным». — Н. П.]^м.

Следствием возрастных несоответствий в крестьянских браках было распространение снохачества, описанного англичанином У. Коксом в 1778 г., в том числе в его «обратном варианте», описанном С. Текели (сожительстве тещ с зятьями). Синод, разумеется, «принимал меры» (в частности, решения о повышении брачного возраста), но они действовали слабо. Тема снохачества широко представлена в русском песенном эротическом фольклоре конца ХУШ в. («Теща к зятю 6ос& пришла, в полог к зятю нага легла...»; «А и теща, ты теща моя...» и др.). Даже в середине

XIX в. попытки снох жаловаться на старших мужиков в семье, заставлявших вступать с ними в интимные отношения, заканчивались в лучшем случае ничем, а в худшем — наказанием пострадавшей (якобы «за клевету»). Сам крестьянский мир реагировал на снохачество равнодушно и простодушно: «Говорили: “сноху любит”». Немало свидетельств внутрисемейных кровосмесительных связей оставил и фольклор, и судебные дела. Однако иные хитроумные молодухи отбивались от ухаживаний родственников методами, далекими от официально принятых⁵¹.

Одним из способов поддержания высокого уровня сексуальной активности женщины на протяжении всей жизни считались откровенно магические средства. В XVIII в. существовали целые группы заговоров на девичью красоту, на привлечение «милого» (чаще всего — жениха, но также любовника), разнообразные «присушки» и «отсушки». В том числе — от любовной тоски. Отношение к заговорам было неоднозначным: большинство из них квалифицировались как «черные», «вредоносные» и формально их использование осуждалось. Не случайно многие из них дошли до нас в составе судных дел⁵².

И все же тексты записанных заговоров затрепывались их читателями до дыр; да и устные варианты оставались популярными, широко распространенными — и это при том, что во многих текстах середины XVIII в. прямо упоминался «наш царь Сатана» и «царица Сатаница»⁵³. Именно им говоривший (или говорившая) «присушку» обещались служить, его «волю твори-ти, по средам и пятницам поганы ходити, а в родительские дни блуд творити»⁵⁴. Ряд «черных» заговоров, «нужных ко блуду», начинался словами: «Стал(а) не благословясь, пошел (пошла) не перекрестясь...»⁵⁵ — в этом проявлялся их антихристианский характер.

Со временем состав текстов «присушек», «отсушек» и заговоров формализовывался. Но цель их оставалась традиционной (возбуждение сексуального

влечения у представителя противоположного пола)⁵⁶, поэтому общим для всех текстов оставалось довольно детальное описание тех частей тела, куда «рабБожий» или «рабица Божия» должны были вложить «тоску-сухоту». «Присушки» на девиц, произносившиеся мужчинами, были в подобных описаниях более откровенны, нежели «молитвы на разжжение сердца» юношей. Первые открыто упоминали «подъе—ю кость», «подпятные и занокотныя жилы» (которые у избранницы должны были дрожать и сохнуть), «водяной проход» (который, напротив, должен был «открытися» — но только при сношении с произносившим заговор) и т. п.⁵⁷. Несмотря на фор-мализованность, большинство текстов отличалось исключительной экспрессивностью. Любовная страсть в них выступала как болезнь, иссушающая тоска, которая способна захватить все естество человека, обречь его на страдания и мучений⁸. Судя по чину исповеди, ворожба была особенно распространена в период беременности⁵⁹ — вероятно, потому, что мужья в это время особенно часто «блядовали» налево. Привораживающими средствами названы в заговорах известные с ХШ — XIV вв. женское молоко, пот («давать в пиве или вине»), а также соль и орехиР.

Особую роль играли заговоры, предназначенные для «порчи» бывшего предмета любовной страсти, который, однако же, оказался неверен. В текстах «Чтобы мужик обессилел», «Чтобы -не стоял», «Который муж от жены блядует...» и др. в качестве средства для «порчи» упомянута петушиная кровь, взятая из бороды петуха {«Как борода у петуха болтается, так бы - у (имя) болтался»⁶¹. За помощью и просьбами о такой «порче» иные деревенские женщины обращались к «колдовкам-простово-лоском», знавшим секреты этой магии, а иные к священнослужителям (!), хранившим «волшебные тетради»⁶². Снимали «порчу» наговоренным маслом и яичным белком⁶³, вычесанными или отстриженными волосами⁶⁴, медвежьим салом⁶⁵.

Нет необходимости, вероятно, подчеркивать, что все магические верования, р&вно как сопровождавшие их «действа» и используемые «зелия», рассматривались в официальной идеологии не просто как враждебные Церкви суеверия, но и как девианты (отклонения) от предписываемой этики⁶⁶. Пытаясь утвердить нормы сексуального поведения в их «синодальном варианте»⁶⁷, русские церковные деятели XVIII в. унифицировали систему епитимий за сексуальные грехи, ранее отличавшуюся значительг ным разнообразием в мерах оценки тяжести тех или иных прегрешений. В тексте одной из сборных рукописей XVIII в., содержащем выписки из печатного требника того времени, приводятся длительные и строгие епитимьи за чародейство (после вопросов «Не убила ли чародейством или отравою младенца в утро-6е?», «Не лечила ли кого чародейством?», «Не знаешь ли слов, трав [, чтобы] кого испортить?» назначены 20-летние епитимьи, предполагающие пост «о хлебе и воде» и сотни ежедневных поклонов)⁶⁸. Возникают серьезные сомнения в том, что кем-либо это все исполнялось.

Тем не менее записанные в подобных сборниках нормы сексуальной этики не просто существовали, но и оказывали — когда большее, а когда меньшее — влияние на формирование представлений об исключительном и распространенном, допустимом (разрешенном) и неприемлемом. Несмотря на различия в воспитании представительниц «благородного» сословия и простолюдинок, на различия в традициях, представления о норме и ее нарушениях, строгие церковные предписания все еще оказывали воздействие на умонастроения всех россиянок. Только в одних случаях (когда речь шла о дворянках) нормы православной этики вступали в столкновение с новыми веяниями, приносимыми западной литературой, этносом, эстетикой, а в других (когда дело касалось простых сельских женщин) — соперничали с многовековой бытовой традицией.