Алкиной
Шрифт:
XI
Смущенный тем, что Ктесипп мне сказывал, и досадуя на колкости, которые отпускал Гермий, я думаю, кого бы другого спросить об этой книге, коль скоро она ни для кого не тайна, и в этих раздумьях встречаю Лавриция, самого старшего среди нас и самого серьезного. На мой вопрос он отвечал так:
– Да, я читал эту книгу, как и всякий, и нахожу, что она весьма полезна и была бы еще полезней, если бы ее верно понимали. Сочинитель прекрасно применяется к нашему нраву: зная, что читатель заскучает от безыскусного поучения и отбросит книгу, не желающую его развлекать, он обращается с ним, как с ребенком, обмазывая медом край чаши с горьким снадобьем. Истины, необходимые всякому, кто хочет сделаться оратором, он излагает иносказательно: а если ты думаешь, что многих это сбивает с толку, вместо того чтобы научить, помысли о том, что это некие дивные врата в риторику, отворяющиеся не всякому, но лишь тому, кто проникнет сквозь поэтический вымысел. Так, выбрав для своего рассказа лицо, не украшенное добродетелями, но дурного нрава и беспутной жизни, сочинитель показывает нам, чтo в ораторе зависит от добронравия, а что – от умения говорить и какие препятствия перед ним возникают, когда одно не сочетается с другим. Не буду упоминать ни о процессе Нония, ни о Лабиене, убивающем себя в родовой гробнице, ибо тут поучение, можно сказать, выходит на поверхность; отмечу лишь, сколь изящно выбран местом его изгнания Крит, самое название которого напоминает о суде и о собеседовании с божеством. Заставив же своего Кассия достичь вершин искусства в ту пору, как он находится в изгнании, лишенный собеседника и ценителя, автор намекает, что оратору, если он привержен своему занятию, не должно из тщеславия следовать площадным пристрастиям, но, затворившись в своем разуме, внимать его строгому суждению, «играя для себя и для Муз», как говорится. Жалок тот, кто тешится этой книгой, полной высоких достоинств, словно ребяческой гремушкой.
– Пусть так, – говорю, – а что же призрак, показанный Кассием в критском судилище?
– Это, – отвечает он, – прославление того качества речи, что зовется наглядностью или ясностью: она имеет великую важность в повествовании, когда надобно
– А на Серифе, – говорю, – когда он заново устраивал суд над Нонием, словно с упущениями справленное торжество, и свидетелей себе выводил от скалы и от дуба? И это, скажешь, не чудо, а поучение? Растолкуй же, прошу тебя, в чем оно состоит: я ведь хочу быть хорошим оратором, а не посмешищем для хороших.
– Неужели, – говорит он, – ты не видишь, что эта картина призвана напоминать оратору, сколь важно для него обладание хорошей памятью? Оставим в стороне Кинея, впервые пришедшего в сенат, а на другой день приветствовавшего всех сенаторов по имени, не помянем и Гортензия, весь день просидевшего на аукционе, а вечером перечислившего в правильном порядке и проданные вещи, и цену их, и покупателей. Кто из нас, посвятивших жизнь словесному искусству, не знает, что без памяти остановилась бы всякая речь, не в силах сладить сама с собой, с памятью же ты можешь странствовать по прошлому, как мы по Азии, останавливаясь, где тебе угодно, созерцая вещи, кои вызывают твое любопытство, и воскрешая любого человека, чтобы поговорить с ним? Справедливо считают ее чем-то божественным: когда человек лишается имения, когда болезнь поражает его тело, а смерть уносит друзей и родных, он сам остается тем же; но если покидает его память, то и самого человека уносит с собою.
Я сказал Лаврицию, что он меня убедил, чтобы кончить этот разговор; мы разошлись, и я двинулся в гостиницу, раздумывая о том, почему, стоит мне утвердиться в какой-нибудь мысли, каждый спешит вызвать во мне сомнения.
– В самом деле, – сказал Евфим, услышав, как Лавриций насмехался над нашими с Флоренцием чудесами, – если что-то глубоко зарыто и его поиски обещают больше труда, чем удовольствия, люди не очень-то торопятся этим заняться. Один человек прогуливался по берегу Гарпесса в задумчивости; по случаю мимо него проплывал утопленник; гуляющему, когда он взглянул на покойника, показалось, что где-то он его видел, но он не мог вспомнить, где именно – то ли в Рамах на ярмарке, то ли среди родственников первой жены, – и, занятый этой мыслью, тихонько брел по берегу, глядя утопленнику в лицо, и прошел так две мили, пока не наткнулся на стражников, тут же схвативших его за бока: он-де утопил этого человека, а теперь не может насытиться его видом; и ему пришлось выложить все деньги, какие у него при себе были, лишь бы отделаться от этой невзгоды. Поэтому я бы не стал порицать всякого, кто бросает подобные изыскания как сулящие больше убытка, чем удовольствия.
Я махнул рукою и оставил его наедине с этими рассуждениями, спеша помочь моим товарищам в деле с чудесным садом, которое нас тогда сильно занимало. Один из сотоварищей моих, Сосфен, назавтра после речи Филаммона гуляя по городу, приметил несколько молодых ореховых деревьев, растущих подле самой стены на проплешине. Показалось ему, что третьего дня, когда проходил он здесь, ничего такого не было; он пошел рассказать другим, а пока добрался, совершенно уверился в мысли, что эти дерева выросли силою Филаммоновой речи. Он привел всех с собою; мы глядели на орехи с благоговением, уверяя друг друга, что таким стройным, красивым и уж наверное плодовитым деревам не могло быть иной причины, как красноречие нашего наставника. Мы увили их венками и ушли. А как от гордости нас распирало, мы не скрывали своей находки, но усердствовали расславить нашу школу и тем навлекли на себя зависть, ибо в этом городе была школа некоего Картерия, ученики которого глядели на нас косо. Сам Картерий был человек горячий и воинственный и, даже начиная похвалу Елене, торопился затащить ее на стену, чтобы она оттуда глядела на ахеян с их военными упражнениями; учеников своих он воспитывал в том же духе, так что они поношением для себя считали, что апамейцы явились к ним незваные с запасом апостроф и предвосхищений, будто здесь своих нет; а когда мы начали притязать на их орехи, они не стерпели и заявили, что наставник их, Картерий, на днях говорил о целомудрии с великим одобрением публики, так вот эти дерева – его искусства дело, а не каких-то захожих наглецов. Мы возмутились и завопили, отчего же их город доныне не оброс чудесными садами, если не первый год живет в нем Картерий и проповедует свое целомудрие. Те отвечали, что покамест не было здесь чужих, не надобны были и доказательства того, каковы способности их наставника, теперь же всякому будет ясно, кто чего стоит. Так препирались мы, защищая свою честь. Меж тем кто-то пошел навестить дом подле пустыря; там жил один человек преклонного возраста; его спросили, росло ли тут что дней пять назад, но он так поражен был в своей памяти и такими привычными глазами на все кругом глядел, что не мог определительно сказать ни того, что орехи и прежде там были, ни того, что их не было. Досада наша росла, а противники не унимались. Они ловили у гостиниц всякого приезжего и вели его смотреть примечательные в городе места, среди прочего показывая и превознося пустырь с орехами, сие поприще местных Муз; эту затею мы считали нечестной. Кто-то догадался под рукою пойти к старику, живущему подле пустыря, и посулить ему то и то, и еще больше того, если он вспомнит, что орехов тут прежде не было, и засвидетельствует это перед людьми, и дело сладилось бы, если б наши соперники не поспешили обещать ему вдвое больше. Этими посулами мы испортили старика: он постиг важность утлой своей памяти, надулся и стал заламывать цену, словно единственный перевозчик на реке. Теперь у нас была новая забота, где добыть денег, чтоб удовлетворить эту старую прорву, которая хотела больше, чем помнила; впрочем, и враги наши были люди не избыточные, так что распря наша ушла покамест в денежные подсчеты и замыслы. В дурной час пришла нам мысль выставить охрану у орехов, чтобы охладить вражескую школу, когда она приведет сюда новых гостей: Картериевы ответили тем, что разбили на пустоши лагерь, да еще выцарапали свои имена на каждом дереве. Наши, недолго думая, перебрались из гостиницы на поле пререкания, разложили костер напротив вражеского и по ночам пели песни своего сочинения. Немного времени понадобилось, чтобы перебранка перешла в побоище, когда кому-то вздумалось помочиться в чужой костер; мне в лоб запустили комом земли, и я благодарил небо, что не камнем, не то бы мне оттуда и не подняться. Нашим пообломали бока порядком, но и Картериевы без подарков не ушли. На беду кто-то запустил факелом, он упал под самыми деревьями, трава занялась, а пока свалка наша кончилась, орехи уже дымились все черные. В угасающем пламени видно было, как старик выходит из дому, крича, что согласен на первую цену. Мы плюнули ему на порог и побрели назад в гостиницу. Там, поминутно хватаясь за бока и думая то о нашей славе, то об ущербе, ею доставленном, покамест Евфим, попрекая мое легкомыслие, искал лукового соку для примочек, я вспомнил, что заводилою нашим в этой походе, человеком, оживлявшим наше рвение и порицавшим мешкотность, первым, кто выходил на бой, и последним, кто возвращался с поля, был добрый наш Лавриций. Тогда утвердился я в мысли, что человеку столь дороги его мнения, что он держит их подале от своего поведения, чтобы, не ровен час, не попортить. За этими наблюдениями застал меня Флоренций, вошедший с вопросом, ведомо ли мне, какова подлинная цель нашего путешествия и куда Филаммон нас ведет.
Книга третья
I
О том разговоры давно шли, особенно после Пессинунта, так что я спросил Флоренция, новое ли что он прослышал, отчего так растревожился. Он отвечал, что теперь знает заподлинно, а дело обстоит так, что Апамею мы покидали, может, и с объявленным намерением, но потом начали в городах встречать Филаммона гонцы с письмами, в коих просят его пособить армии. Таких писем он получил не одно и не два, но нам не сказывал; просили же его о том, чтобы он, коли так вовремя начал свое путешествие, не оканчивал его, но двигался через Галатию и Каппадокию, пока не встретит людей, коим поручено его проводить в назначенное место. Я спросил, что же такое от Филаммона надобно, что ради этого ехать до самого Евфрата. Тут мой приятель сказал такое, что я ушам не поверил: именно, что Филаммон, как великой силы ритор, о чем всему свету известно, многое может против наших врагов и их кичливой силы, а просит его о том, как слышно, человек, ныне назначенный командовать нашими действиями против персов. Я мало не взбесился, думая, что Флоренций опять за свое, но он клялся всеми клятвами, что не врет и что именно об этом во всех письмах трактуется. Наконец я догадался спросить, а ты-де откуда о том знаешь, на что он отвечал, что пришел новый гонец с письмом, настоятельней прежних, и что дальше некуда скрывать от нас, в какие края и для чего мы тянемся, коли поведет он нас отсюда в Софену; потому Филаммон рассказал все Лаврицию, а Лавриций – Ктесиппу. Тут и вошел к нам Ктесипп, с досадою, которая на лице его ясно читалась. Мы на него кинулись с расспросами, он же, пожимая плечами, сказал, что ничего боле не знает, если же спрашивают его мнения, тот, без сомнения, оратор отменный и чудесный, кто, сам находясь в отдалении, одними письмами умел склонить человека, осторожного от благоразумия и недоверчивого от старости, к тому, чтобы пренебречь всеми склонностями и намерениями и пуститься в неведомые края, где бродит армия Ксеркса и где люди и помоложе его, и покрепче ни в жизни своей, ни в благоденствии не надежны; а какими средствами можно было этого добиться, лаская ли тщеславию или угрожая слабодушию, о том один Бог весть. Мы видели, как он рассержен и ничего доброго о нашем наставнике ни сказать, ни помыслить не может, и оставили его. Правду сказать, я и сам досадовал на Филаммона, отчего он нам не сказал и без нашего ведома все устроил. Тут пришли еще два-три наших сотоварища, уже о том прослышавшие, и начались разговоры нелепей прежних, а вечером Филаммон нам сказал, что наутро отправляемся в путь и чтоб
Когда поутру выехали из Севастии, он остановился, повернулся к нам и рассказал, как пересылался с армейскими и почему согласился на их представления, а под конец просил у нас прощения, что учинил все без нашего согласия; причиною он выставлял боязнь, что дело разгласится и дойдет раньше времени до врага, который возьмет свои меры; за всем тем уверял, что нас, когда доберемся, водворят в тихом месте и ни в какие опасности отнюдь не вовлекут. Мы с ним в сердце примирились, видя его скромность и ласковость. Когда двинулись дальше, показался вскоре навстречу нам скачущий небольшой отряд, которого начальник спросил, кто мы, а услышав ответ, сказал, что он трибун, по имени Абдигильд, и что ему от Сабиниана, начальствующего нашими войсками, поручено нас встретить и препроводить, и показал Филаммону свидетельствующие о том грамоты. Отселе мы путешествовали под его начальством, он же повел нас дорогой на Бланд, а оттуда через Евспену, У Претория и Писон. В этих местах никто нас не знал, и мы нигде не задерживались. Когда подъезжали мы к Мелитене, он выказал намерение не миновать ее, как прочие города, но остановиться, затем что у него есть тут дело. Мы у него спросили, какое это дело, а он, видя наше от боязни любопытство, важно отвечал, что в Эдессе Сабиниан, сколько ему ведомо, умилостивляет мертвых, устраивая ради них игры на кладбище, так и он хочет сделать в Мелитене, того ради, что кладбище здесь большое, а персы уже недалеко. От такой стратегемы мы пришли в крайнее удивление. Ктесипп его спросил, подлинно ли в таких затеях бывает польза и откуда о том ведомо, а трибун, примечая наши сомнения, переглядывания и насмешки, грозно отвечал, что ежели Сабиниану то рассудилось за благо, ему, трибуну, и того паче, а если мы его мнения спрашиваем, то он несомнительно уверен, что мертвые великую имеют силу и что не должно начинать войны прежде, нежели с ними примиришься. Кроме того, если довольно разжечь в них гнев и напомнить, кто они таковы и какого славного города граждане, могут они, одушевленные этим лучше, чем кровью, выйти из своего покоя и всем, чем есть, накинуться на врага: читали же мы, сколь часто большие армии на ночной стоянке поражаемы бывают внушением неведомого страха, так что хватаются за оружие, бегут не разбирая куда, топчут костры, разят друг друга, и редко какому полководцу удается это неистовство унять, пока оно само собою не отступит. Приписывают это лесным богам, но напрасно; прямая этому причина – прогневленные мертвые, которые хуже растревоженного осиного гнезда. С такими намереньями он пошел к мелитенским магистратам и, объяснив, кто он такой и по чьим распоряжениям действует, потребовал, чтобы дали ему людей плясать военную пляску, и в требованиях оказал чрезвычайную настойчивость. Магистраты же ему отвечали, что таких людей у них нет, затем что городская стража такова, что военную пляску плясать не умеет, а люди соответственного сословия, то есть акробаты, плясуны и другие многие, сколько их ни было, за военным временем перебрались в Коману и Кесарию, и многие почтенные граждане тоже, и чем ему помочь, они подлинно не видят. Но трибун от них не отставал, крича, что коли намерился это учинить, то учинит, так пусть увертки свои оставят и позаботятся сыскать, что ему надобно. Наконец вспомнили, что один у них остался актер, который за ненадобностью сидит дома. Пошли и разбудили его, дремавшего после обеда; был человек в летах, с перьями в плеши, спросонок испуганный своей славой. Как довели до него, на что его ищут, он отвечал, что военной пляске не учен и не в его возрасте учиться, а танцевал он, бывало, Дафну, так если нам угодно, он ее наилучшим образом станцует. Повели его на кладбище. Нескольких своих человек трибун отправил по городу с извещением обывателям, чтобы затворили двери и ставни и сидели до утра тихо, ибо сказать нельзя, чем мертвые откликнутся, и он за их поступки ручаться не может, того ради лучше поостеречься. За городские ворота выйдя, мы притаились за надгробиями и смотрели, что трибун будет делать, а он, остановясь, поставил актера подле одной могилы и велел начинать. Солдаты на него смотрели кто откуда. Флейтистка, прихваченная с чьего-то обеда прямо в венке, заиграла ему мелодию. Он огляделся и пустился в пляс. Недалеко, однако же, он дотанцевал и остановился, примолвив, что-де запамятовал, надобно было не так, а вот так, и, воротившись к могиле, начал сызнова. Видно было, как ему с непривычки трудно, но скоро он такое почувствовал оживление, что, не рассчитавши, крепко ушибся об одно надгробие с надписью, чтобы разоритель его страдал четверодневною лихорадкою и чтобы ни женщина, ни корова, ни яблоня ему не рожали; оттоле, однако, выправился и, хватаясь иногда за бок, Дафну свою, как умел, докончил. Солдаты глядели на то с одобрением, а мы меж собою решили укрыться немедля в городе, а не дожидаться здесь, пока мертвые из благодарности примутся за свое дело.
II
Мы прибежали в гостиницу, куда трибун нам назначил, и застали хозяина, который, подобно людям по всему городу, в спешке запирал двери и ставни; а как он сперва засовы заложил, а потом начал думать, то остались мы во тьме без светильни и примостились, где попалось, я, Евфим, сам хозяин и с нами забежавший Евтих. Гадали сначала, что мертвецы сделают, и много вздоров насказали, а хозяин заметил, что тщетно на покойников рассчитывать, коли живые свою должность не исполняют. Мы его спросили, о ком он говорит, а он отвечал, что при его промысле много всякого видишь; иное люди хвалят, да только он знает достоверно, что хвалить там нечего; например, Евстафий пребывает в великой славе, только сомнительна его честность. Мы спросили, кто это таков, и он начал сказывать, как недавно этот Евстафий, отряженный от императора посланником к персидскому двору ради мирного договора, возвращался, худо успев в своем поручении и ничего не добившись от персов, но лишь раздражив их надменность. Хотел он ехать в Коману, но здесь зажился, ожидая важных писем. В ту пору случилось приехать в город одному его знакомцу, они разговорились при открытых дверях, так что он, хозяин, их слышал, а кое-что видел; и вот знакомец спрашивает Евстафия, как он успел в своем посольстве: «персы, я думаю, земли под собой не чуяли, когда свиделись с твоим красноречием». Евстафий же отвечает с неохотой, что, несмотря на блестящее начало, не склонил царя к миролюбию, и что ему, словно Танталу, довелось видеть перед собою пышные плоды победы, но не вкусить их, затем что у царя много наушников, которые, потакая его надменности и корыстолюбию, изображают ему войну с римлянами как величайшее благо. Знакомец его никак не хотел верить и только дивился, как Естафиев язык, с его обольстительной властью, способный сломить недоверчивость и укротить невежественное свирепство, не умел сделать из царя персов простодушного феака, впивающего каждое его слово. Евстафий отвечал, что у царя есть наши перебежчики, которые, словно Аллекто, вседневно жалят и бичуют его ум, представляя ему, что после долгих войн, а особливо после достопамятной Гилейи и Сингары, где римляне уступили персам поле и с жестоким поражением вышли, а тому уже пятнадцать лет, доныне ни Эдесса не захвачена, ни мосты на Евфрате, и ничем это не назвать, лишь позором и поношением для персов, кои побеждать умеют, а пользоваться победой им малодушие претит; к тому же маги персидские, кои известно какую власть имеют у царя, с ревностью смотря, как иноземец, из вражеских пределов присланный, в скромном платье и без заносчивости в обхождении, одними речами чарует царя, со всеусердием пекутся, чтобы его в царских глазах очернить, умалить и высмеять. До того доходят, что говорят: смотри, владыка, на этого бродячего мошенника, у нас такие на базарах из оглобли вишню выращивают, и отчего-де римский царь не нашел послать тебе кого-нибудь, одетого хоть бы не хуже твоих конюхов; такие вещи они говорят, боясь, как бы Евстафий, приглашенный на царский пир, одним собою не выиграл для римлян войну, убедив царя совлечь с себя пышные ризы и более всех богатств возлюбить грубый плащ философа.
Однако же знакомец Евстафиев, человек язвительный, хотя вкрадчивый, не отставал, молвив, что он-то, конечно, во всем верит Евстафию, зная превосходные его качества, но в других случаях, когда о важном деле лишь один приходит с вестью, он бы подождал ему вверяться, не вышло бы, как с Метродором философом. Был (пояснил хозяин) некий Метродор, который при императоре Константине отправился ради философии в Индию, где, сведши с индийскими мудрецами короткое знакомство, прославился среди них своею воздержностью, так что за некое чудо его почитали, а кроме того, научил их употреблению бань и водяных мельниц, чего у них дотоле не было заведено. От индийского царя он получил множество самоцветов и перлов, назначенных в дар императору, а сам, войдя в святилище, где тех же драгоценностей были благочестивыми людьми снесены великие груды, много этого добра взял своею волею; воротясь же в нашу область, поднес эти дары императору, яко от себя, когда же император дивился их множеству и красе, прибавил, что нес еще и больше, да персы отняли. Слыша такое, император загорелся гневом и написал царю персов письмо, чтобы украденное вернул. Не получив желаемого, разверг с персами мир; царь же персидский, дыша яростью, открыл в своей области гонения на христиан и восемнадцать тысяч их истребил. Все оттого, что этот прощелыга, у которого от философа была только борода, а стыда не больше, чем у площадной волочайки, в самоцветах и жемчугах имел за себя поручителей, не будь которых, кто бы его слушал; и помысли (продолжал Евстафиев знакомец), что было бы, кабы Гермес, общий любимец и доверенный вестник, озлоблял одно царство на другое, отцу Диту сказывая, с каким презрением отзываются о нем на небесах, а владыке олимпийскому – какие в преисподних палатах набиваются толпы чудовищ, дабы на него войною ударить, и какие бы из сего вышли плачевные для всего мира следствия.
Слыша это, Евстафий вышел из терпения и, воздев руки, клялся, что, будучи послом при царе, все усилия приложил, дабы, строго наблюдая все касающееся до величия и пользы Римской державы, учинить договор на таких условиях, чтобы нынешнее состояние Армении и Месопотамии без перемены оставалось, и во всем том оказал подобающую его должности честность, а если он кривит душою и не так говорит, как было, то пусть ни ему, ни его дому ни в чем ни пощады, ни отдыха не будет, пусть ему земля будет как море, а море как преисподняя, и пусть всякое наслаждение сделается для него, как пепел во рту, и много иных клятв приложил в том же роде. После этого они разъехались: Евстафий в Коману, его знакомец – куда ему было надобно. Несколько дней прошло, и зашел к нему, хозяину, один его старинный приятель, именем Лептин, по плотницкому делу, затем что у него в гостинице много прохудилось и требовало починки. «И вот-де этот Лептин заходит в комнату, ту самую, где Евстафий жил и где он клялся – вон там, повернуть и налево – и говорит, что-де тут тебе надобно подправить то и то, а я в ту пору стою у той комнаты на пороге, глядя наружу, для того что там ребята мои затеялись возиться, а Лептин у меня за спиною, слышно, нагибается и говорит: да вот тут бы затереть. Я оборачиваюсь, чего ему там затереть, и вижу, что нет Лептина на том месте, где он только что стоял. И деваться ему, видишь ты, было некуда: мимо меня не пройти и в комнате не схоронишься. Раз, другой я ее обошел, поводя руками – хорош бы я был, кабы меня кто увидел – окликая Лептина и приговаривая, чтобы кончал надо мною шутить, однако же ни в тот день, ни после он не нашелся; пропал напрочь, вот какая это теперь комната».