Алкиной
Шрифт:
Тут ввязался Евфим, сказавши, что в Эносе один его знакомец, скорняк, как-то залез в сундук и держал крышку изнутри, когда же ее наконец открыли, скорняка там не было, зато он по дальнейшем изыскании обнаружился на другом конце Эноса, у посторонних людей, в другом сундуке, почти таком же, только без резьбы, и очень пьяный, и месяц потом своего скорняцкого ремесла не мог до конца вспомнить, все ходил у людей справляться. Другой же его знакомец, тоже скорняк, пошел по свежему снегу к ручью, а когда его вдолге хватились, затем что никому не был надобен, отыскали его следы, обрывающиеся в чистом поле, и ни справа, ни слева ничьего следа не было, только в пяти шагах торчала сковорода ручкой вверх. Его, сказал Евфим, тоже потом нашли, только это больше отняло времени. Но хозяин наш стоял на своем: это-де оттого, что Евстафий клялся криво, и теперь в эту комнату ничего съестного не занесешь, сейчас испортится. За такими разговорами просидели мы, пока не сделалось скучно, а потом ощупью отправились спать.
III
Абдигильд рано нас поднял. Когда отправились в путь, я приметил у Евтиха в суме бараний окорок. Вечор, пока мы в потемках слушали хозяина, он прокрался на кухню и свел знакомство с его припасами, из коих иные так ему полюбились, что он решил с ними не расставаться: «надобно-де поддержать его веру, что у него в доме вещи чудесно исчезают». Абдигильд думал идти через Самосату, хотя его солдаты говорили между собою, что лучше бы нам до самой Зевгмы за реку не перебираться, потому что неведомо, как далеко персы продвинулись, а мосты им уж наверное не сданы. На одном перекрестке мы взяли влево и ехали в ожидании, что покажется Томиса; однако же горы подходили ближе, и от какого-то попавшегося навстречу крестьянина
Мы ехали, с любопытством оглядываясь и дивясь тому, как далеко нас занесло. Евфим рассказывал, как какие-то люди, ехавшие в Карасуру, бросили на дороге издыхающего мула, а потом его труп попался кожевнику, и тот прихватил его крюком и поволок, и эти люди еще видели, как их дохлый мул въезжает в ворота Карасуры раньше их самих. Вдруг с соседнего холма раздались вопли и блеснуло оружие. Это были персы. Солдаты развернулись; Абдигильд командовал. Кто-то бросился вперед и упал под стрелами. Всадники налетели; началась смертная теснота и сутолока. Меня крепко ударило по голове. Мимо, что-то крича, проскакал трибун со стрелой в бедре. Ужас смерти охватил меня: я покатился с мула в канаву. Невдалеке был лесок: я кинулся туда и упал под деревом, мечтая сделаться невидимым. Крики были еле слышны. Кто-то тронул меня за руку: это был Флоренций, бледный, дрожащий. Один за другим собрались все наши товарищи и Филаммон; счастье, что все уцелели. Солдат не было видно. Мы двинулись наудачу, боясь всего. Филаммон нас ободрял, говоря, что никак нельзя тут быть главным силам персов, что это скитаются лишь дерзкие разъезды и что скоро мы выйдем к какой-нибудь крепости. Мы съехали в ущелье. Там лежал человек, который при виде нас сказал, что мы все погибли и что ему пора. Мы спросили, откуда он. Он отвечал, что за ним следует персидское опустошение Азии, и если он обернется, ему будет худо, оттого он не оборачивается. Он пошел, клонясь набок; скоро мы потеряли его из виду. Гермий обнаружил погасший костер с остатками обгорелой дичины; мы поели, стараясь избегать воспоминаний о местах, где нас встречали и потчевали. Вечером препирались, кто первый будет на страже, и все уснули. Филаммон нас разбудил поутру. Мы выбрались, цепляясь за корни, и увидели одинокий дом меж холмами. Мы зашли: он был пуст; на столе лежал лимон обгрызенный. На большом дереве подле дома Ктесипп приметил вырезанные ножом свежие буквы и пытался их разобрать; наконец отошел, сказав, что кто-то кому-то в любви признается. Взошед на холм, мы увидели вдалеке высокие стены с зубцами. Чем дальше, тем больше людей встречалось нам на пути, шедших с нами в одну сторону; на лице у них было смятенье, от них ничего нельзя было допытаться. Наставник наш шел небыстро, мы применялись к его летам, хотя желали скорей добраться до безопасного места. У боковых ворот сбилась толпа; на узком подъезде стояли толпы, охая и перебраниваясь; иной оглядывался с ужасом и словно паутину стирал с лица. На равнине видны были приближающиеся персидские знамена. В длинной толчее мы подошли к воротам. Это была крепость Амида.
IV
Нас пустили и по недолгом расспросе расселили, где нашлось место. Уйти уже нельзя было; мы бродили по городу и смотрели на стеснившиеся войска. Народа было много, и местных, и пришлых ради ежегодной ярмарки, застигнутых в предместье персидским приходом; едва опомнившись от страха, они искали друг друга по улицам. Еды, по общим уверениям, было в Амиде довольно припасено, так что в сухарях, солонине и вине покамест не стесняли; воду черпали в ключе под крепостной стеной; от летней жары (было уже к концу июля) она потягивала смрадом. Солдаты бранили персов, надменность их замыслов и быстроту, с какою оные выполнялись. Спросили мы, неужели не было им ниоткуда вестей, что персы идут войною и что надобно готовиться. Нам отвечали, что были, да не впрок. После того как в прошлом году посольство, отряженное к персам, вернулось ни с чем (хотел было я похвалиться, что много о том знаю, но остерегся), отправлен был от императора нотарий, именем Прокопий, вместе с комитом Луциллианом, тем самым, что девять лет тому оборонял Нисибис от царя. Этот Прокопий, видя, что царь не дает отпуска послам и держит их при себе с отменною лаской лишь для того, чтобы обманывать римлян видом переговоров, и боясь, что хитрости персидские возымеют успеха более, нежели его витийства, составил тайное письмо на римские рубежи, и посланцы его доставили, написанное тайнописью и спрятанное в ножнах меча. Этих предосторожностей показалось Прокопию мало: в опасении, что посыльные его будут схвачены, письмо понято и произойдут из сего скорбные следствия, он писал темно, что-де «внуки Акрисиевы, горя вспыльчивостью и свирепством, держат у себя Еврибата и Годия с намерением опорочить их или убить, сами же, не довольствуясь Леандровым садком, хотят заставить целоваться берега Граника и дать оплакивавшим Гимна-волопаса новый повод для скорби; азийский улей они затевают наполнить перелетным роем; если данаи пренебрегут своей Палладой, некому будет над ними горевать». Весь гарнизон разгадывал это письмо и не мог догадаться, кто такие Акрисиевы внуки и чего им надобно, только друг с другом переругались. Пошли к учителю грамматики, а он у них в Амиде один, старый и всякого разумения давно лишился, и не могли проку добиться, только махнули рукой и сказали: какой ты учитель, коли Акрисиевых внуков не знаешь, на что мы к тебе детей посылаем, он же на попреки отвечал, что нотариев не в таких школах учат, какова у него амидская, так немудрено, что они изящно пишут. Послали в соседнюю крепость за грамматиком. На обратной дороге столкнулись впотьмах с персидским разъездом; двое в плен попали, а третий, укрывшись в кустах, привязал на вьючную лошадь плошку с фитилем да погнал ее в сторону, а сам с грамматиком пустился в другую, и покамест персы гонялись за огнем, думая, что там перед начальником отряда факел несут, они вдвоем благополучно до Амиды достигли. Этот грамматик для них самым прекрасным образом истолковал Прокопиево письмо, стоя на амидской стене, когда все пространство перед нею уже кипело персами, слонов гнали и шатры ставили: именно, что внуки Акрисиевы – это персы, затем что происходят они от Перса, Персеева сына; Еврибатом и Годием он называет себя с комитом Луцилианом, затем что те были царские вестники, а они – императорские послы; Леандров садок – это Геллеспонт; заставить целоваться берега Граника значит соединить их мостом, а сказанное насчет пастыря Гимна – то же относительно Риндака, все же вместе означает, что персы не намерены блюсти мир, но, наполненные спесью, хотят перейти Анзабу и Тигр и стать хозяевами всего Востока. Слыша такие отменные объяснения, комит Элиан, глядевший вниз, с досадою его благодарил. Сослужив эту службу, грамматик остался в Амиде, так как выйти из нее уже некуда было, и теперь они препираются с тем первым.
Мы глядели со стен: все пространство блестело оружием, персидская конница в броне стояла на холмах и по полям. Царь персов разъезжал перед войском; вместо диадемы на нем была золотая баранья голова в изумрудах; персидские вельможи, разодетые как на праздник, за ним тянулись вереницей. Следом гнали толпу скованных, в которых иные из амидской стражи признали знакомцев, служивших в крепости Реман. Царь подъехал к самым воротам, уверенный, что для него нет опасности, может быть, думая своим видом внушить нам уныние и мысли о сдаче; но стрелы и дроты полетели в блестящую его ризу, и если бы не пыль, курившаяся на равнине, здесь бы его замыслам и кончиться. Копье просадило полу его одежды, он поворотил коня и поскакал к своим. Солдаты говорили, что в Ремане, за высотою и надежностью его стен, многие хранили свое добро, которое теперь, конечно, досталось персам; иной, вглядываясь
Поутру царь отправил к нам послов. Ехал в нашу сторону на караковом коне человек среднего роста, в морщинах, невеликой на вид силы, с большой стражею. Надобно было его выслушать или по крайности не вредить, но в солдатах такое было ожесточение и опрометчивость, что один отменный стрелок, примечая, что густая толпа уже досягаема для выстрела, кликнул двух товарищей, стал к баллисте и так был счастлив в выстреле, что юноше несравненной красоты, ехавшему подле посла, пронзил и латы и грудь и поверг его с коня мертвым. С обеих сторон поднялся вопль. Враги поскакали было назад, но вскоре устыдились и вернулись за телом; меж тем и наши высыпали толпою из ворот, чтобы не упустить их смятения, посол же, сойдя с коня, плакал над мертвым. Насилу его подняли и отвели в сторону. Над телом же завязалась жестокая битва, ибо галлы, вышедшие из амидских стен, были словно жеребец, застоявшийся в конюшне, а с противной стороны люди бились, одушевляемые боязнью потерять тело. Сперва персы сбили наших, и те отступили, но ненадолго: кто-то умел их остановить и устыдить; тогда снова нахлынули. Труп волочили, ременной петлей захлестнув лодыжку. Целый день спорили, и набралась покойнику приличная свита, пока ночь, опустившись над ними, не помогла решить дело и персы не добились своего, когда уже не видно было, какого мертвеца куда тянут. Персы уходили, задние отбивались; наши брели по полю, переворачивая убитых и крича, чтоб отперли для них ворота.
V
Объявлено было перемирие, и поутру убитого юношу в прекрасных доспехах подняли и положили на высокий помост. Вокруг него поставлены были десять лож; на них лежали деревянные изваяния, что выглядели, как люди, уже проведшие некоторое время в гробу. Горожане стояли на стенах, глядя на персидскую скорбь. Говорили, что посол, ехавший к нам, – царь хионитов, а убитый юноша – его единственный сын; что хиониты, свободное племя, соседствуют с персами на северных рубежах, близ города Горго, и обыкновенно враждуют с ними из-за пограничных земель, но ныне пришли союзниками персидскому царю; что теперь хиониты не уйдут отсюда, но будут стоять под амидскими стенами, пока не возьмут города и не разорят его дотла, ибо царь не оставит любимого сына неотомщенным. Говорили также, что царь персов, привыкший глядеть на себя, словно на некую святыню, полон яростью из-за того, что мы в него стреляли, и согласится с хионитами в намерении истребить Амиду, каких бы издержек ему это ни стоило. Толковали и о том, что означают изваяния вокруг покойника: одни говорили, что это изображения городов, которыми властвовал умерший, ныне погруженных в глубоком плаче; иные держались мнения, что это предки покойника, с коими он ныне делит трапезу; кто-то уверен был, что статуи сотворены магами персидскими к нашему вреду и что лучше на них не глядеть. Ктесипп, замешавшийся в толпу, объявлял, что у хионитов в обыкновении, чтобы богатый муж имел при себе дружину человек до двадцати, члены коей делаются его сотрапезниками и общниками богатству, когда же придет ему срок умереть, все сотоварищи ложатся с ним вместе живыми в могилу; так и у покойного была дружина, которую он, однако, отослал из лагеря за некоторой надобностью, когда же воротятся, сделают с собою, что заведено, а до того времени хиониты выставили их изображения, дабы не мнилось, что они должной верности не соблюли. Гермий, сомнительно качая головою, молвил, что хиониты давно отстали от такого обыкновения, а сии десять истуканов суть десять доблестей, наипаче чтимых персами, помещенные на помосте ради показания, что вся доблесть сошла с ним вместе в могилу. Ктесипп ему запальчиво отвечал; они пустились в пререкания, делая вид, что друг с другом незнакомы, когда же подошел Лавриций их усовестить, они накинулись на него вдвоем, а за ними и толпа, для чего-де он мешает людям говорить. Общее мнение было таково, что никому из Амиды живым не выйти, хотя была еще надежда, что Сабиниан, приведя из Эдессы войска, принудит персов снять осаду или же из Нисибиса придут с подмогой. В ту пору как все занимались общим бедствием, я умел найти себе свое: отвернувшись от персидского зрелища, я приметил в толпе девушку, вместе со всеми пришедшую поглядеть, что совершается в неприятельском стане. Тут и случилось, что глаза мои предательски открыли ворота моей души: так говорят влюбленные, а я в тот день нечаянно попал в их число. Неопытность моя усугубляла будущие опасности, ибо я не знал своей беды и с восторгом летел на нее; все было мне внове, и сама новизна была сладостной. Я глядел на свою любезную, не в силах взор отвести. Кругом меня толкали, товарищи мои тянули меня за руку, призывая посмотреть, как персидские плакальщицы бьют себя в грудь и причитают над скошенным цветком, я же себя не помнил и их речей не разумел. Когда же толпа нас с нею разнесла, мне мнилось, что я не с собою нахожусь, а подле нее остался.
Семь дней персы совершали тризну, разошедшись по своим наметам, где запевали скорбные песни в память покойного. Потом положили его тело на большой костер. Четыре отряда, склонив знамена, объезжали сруб по кругу слева, пока в занявшемся огне загорались пролитые меды и лопались сосуды с вином, молоком и кровью. Когда угасло пламя, кости юноши собрали в серебряный окрин, дабы отвезти на родину, а затем, по двухдневном отдыхе, в течение которого разосланные отряды опустошали окрестные поля, персы вышли из стана и окружили город пятью рядами щитов. Утром третьего дня отовсюду был блеск оружия и движение ратных. Хиониты стали с восточной стороны, где пал несчастный юноша. Южная, где Амиду омывает Тигр, отведена была геланам. Северную, где течет Нимфей и высятся скалы Тавра, заняли альбаны, а против западных ворот стали сегестаны, слывущие храбрейшими бойцами; с ними медленно брели слоны, качая беседками для стрельцов на хребте. С восхода солнца и до вечера неприятельские рати стояли недвижно, удивляя наших дозорных; ни людского голоса, ни конского ржания не доносилось. Отозванные для ужина, они отошли в строгом порядке, а к ночи по звуку труб вновь обступили город. Царь хионитов выехал из рядов и метнул окровавленное копье в амидскую стену. По сему знаку полки двинулись; завыла и понеслась конница; с нашей стороны отворились ворота и высыпали легионы, а со стен полетели огромные камни, пущенные скорпионами; битва началась.
VI
Я выказал такую оборотистость, что сам себе дивился. Подлинно, если нужда – мать искусств, то среди них и любовничьего, а поскольку я теперь состоял в лагере Амура, то довелось выучить его стратагемы. Подобрался я сквозь толпу к той девице и добился, что она на меня взглянула, а дальше, ни слова не говоря и близко к ней не подступая, всякую минуту опасаясь насторожить ее мать и бабку, одними жестами, взглядами и выражением силился донести ей, что люблю ее паче всего на свете и чтоб она не гневилась на мою любовь и не гнушалась ею, но благосклонно ответила, я же в скором времени найду способ свидеться с нею без родительского надзора. Ни один мим так не усердствовал, изображая Федру или Брисеиду; кажется, всю Трою и все Афины вместил я в свое лицо и пламенные взоры; откуда что и взялось. Не остались мои труды без награждения: она заметила меня и улыбнулась, видя безмолвное мое красноречие и догадываясь, какой огонь у меня в костях; правда, что был я молод, а лицо мое гладко, так что мнил, что не противен девицам. Когда же родственники повели ее домой, я украдкой пустился за ними и проследил, где они живут. Их жилье было во втором этаже, чужому не пробраться; но мне повезло. В Амиде завязал я знакомство с отроком по имени Леандр. Был у него брат Македон. Мать их недавно умерла, отец стоял на стене, так братья были сами себе предоставлены; Македон, постарше, крутился среди солдат, они с ним смеялись и посылали его за разными услугами, а Леандр оставался один. Жили они в доме бок о бок с тем, где жила моя возлюбленная; их окно смотрело через проулок в ее окно. Довольно времени я потратил, чтобы в этом убедиться, а потом отыскал Леандра, которого намерился сделать средством к моему счастью.
Сперва, как водится, поговорили мы о персах, их обыкновениях и замыслах; потом я, напустив на себя важность, начинаю намеки на то, для какого дела мы в этих краях. – Да разве, – говорит он, – вы не на ярмарку пришли? – Нет, – отвечаю, – не на ярмарку; наставник наш, которого, думаю, ты видел, – великий и несравненный оратор, а мы – усердные его ученики. – Он, удивленный, говорит, что был об ораторах иного мнения, думая, что они в роскошах разливаются; так, слышал он об одном ораторе, финикийце родом, что на занятия ездил в колеснице с серебряной упряжью, сам в одежде, распещренной яшмами и изумрудами, а после урока отбывал в сопровождении восхищенной толпы, словно египетский истукан на плечах у жрецов, и учеников своих приглашал на пиры и на ловли, когда же держал речь перед афинянами, говорил не об их мудрости, а о своей, – мы же, пришед в город скромно и ничьего не привлекши внимания, расселились кто куда по худым домам, питаемся, чем все, и ни в чем своего могущества не объявляем.