Алкиной
Шрифт:
Оставив его, я пошел дальше; тут меня окликнули по имени, я оглянулся и узнал одного старого знакомца, своего земляка по имени Феодот. Мы обнялись и расцеловались; он спрашивал меня, как я поживаю и какими судьбами в этих краях, я же разглядывал его, поражаясь, какая тощая тень осталась от прежней его статности и осанистости. Приметив мои взгляды, он развел руками и промолвил:
«Видишь, каков я и сам и красив, и величествен видом,а вернее сказать, как мало в этой руине, плющом оплетенной, от знакомого тебе Феодота, с его башнями и зубцами! Но чего не сделает с нашей гордостью всечасный голод и горькая нужда: когда всякий день ложишься спать под вопли своего живота, быстро забудешь прошлые роскоши и начнешь самого себя вспоминать, как актера на
«Разве здесь по-прежнему нужна еда? – спросил я. – Мне-то казалось, что с отнятием тела пропадают и присущие ему потребности».
«Мало же ты знаешь о потребностях, – возразил Феодот. – Доводилось ли тебе разговаривать с людьми, которым ногу отгрыз медведь или отрезал медик? Слышал ли ты их сетования на боль в потерянном члене? Вспомни Филоксена, потерявшего руку в каликаднских камышах: помнишь, как он жаловался, что она нестерпимо чешется, хотя рука его давно пребывала в Элисии, наслаждаясь общением с другими прославленными руками, как то Гипсенора, сына Долопионова, и прочих великих мужей, и не имела никаких причин чесаться? Так и с желудком: хоть он у нас и отнят, но чешется по-прежнему».
«Как же вы обходитесь?» – спросил я.
«Радоваться нечему, – отвечал Феодот. – Питаюсь мальвой и асфоделями, благо их тут сколько угодно, и думаю скоро достигнуть пифагорейской святости, а пока одно мне утешение, что подагра моя прошла вместе с роскошью, ее породившей. Худо, что образование делает нас разборчивыми: я не могу, как здешние мужики, натрескаться гороха, растущего здесь в изобилии, и завалиться спать, выпуская ветры из подземного вертепа; я человек взыскательный. Некоторые и здесь устроились: к примеру, этот, – показал он пальцем в сторону озера, где я только что был, – знай загребает из своей чашки соленую свинину и фригийскую капусту, ни с кем не делясь, хоть они у него никогда не кончаются; но у него здесь привилегии, и его не тронут, что же до прочих, то наши надзиратели, – тут он указал на демонов, неустанно снующих в толпе, – которых зовут, словно Плутоновых коней, одного Орфнеем, другого Никтолевстом, смотрят зорко, каждому заглядывают в рот, и если доведется тебе разжиться сладким куском, вырвут из самого горла; пробовали с ними договориться, но они держатся строго, боясь, что на них свои же донесут. Суди сам, дорогой мой, весело ли мы тут живем и есть ли у нас поводы хвалиться».
Слушая такие жалобы, я повесил голову, но Феодот тронул меня за плечо, сказав, что теперь надо мне спешить к судилищу, где участь моя решится. Мы пошли общей дорогой. Судьи той порой ушли обедать, и при трибунале остался один письмоводитель, разбиравший недоконченные дела. Своей очереди ждал еще один покойник; я хотел спросить, кто он и откуда, но письмоводитель быстро взглянул на него и обратился к сопровождавшему его демону: «Кого ты приволок? Это Курма куриал, а тебе поручен был Курма кузнец, тот, что в прошлом году сделал замок с ключом одному богачу, придержав еще один ключ для любителя навещать чужие сундуки, да третьего дня подковал проезжему коня тонкими гвоздями: поди за ним, да догони проезжего и тоже прибери; а этого верни, откуда взял, покуда у него ноги не растеклись». Оглянувшись на меня, он сказал демону, угрюмо слушавшему его распоряжения: «Обожди, я с тобой договорю», – и кликнул моих провожатых. Подбежали провожатые. Он сказал, указывая на меня: «Это что? Почему у него вся душа в крови? Почему от него живым пахнет, а на плече и на голенях – частицы мяса, не успевшего омертветь? Вы, разбойники, опять его, как белье, выкручивали?» Демоны что-то бормотали в свою защиту, но он только пуще разошелся и кричал на них, как на нашкодивших детей, а утолив свой гнев, велел тотчас отнести меня назад и водворить в тело, ибо-де срок мой еще не вышел и шататься мне тут невместно. Я, готовый уже ко всем строгостям преисподней, никак не ждал такого распоряжения и был полон радости; но глядя на тех, кто стоял поблизости, я заметил, что они смотрят на меня не с завистью, как можно было ожидать, но с благоговением и робостью, и, подозвав одного, шепнул ему в ухо, отчего я им кажусь столь страшен. «Это не из-за тебя, – отвечал тот, – но давно уже стоит за твоею спиною некий человек высокого роста, плешивый и весь черного цвета; он хранит степенное и строгое выражение, но иногда наклоняется к тебе, словно хочет укусить за ухо, а потом вновь выпрямляется с важным лицом, как ни в чем не бывало; мы такого раньше не видали». Теперь и я, охваченный боязнью, попытался обернуться, чтобы поглядеть на него, но как я ни вертелся, мне не удалось его увидеть. Тут-то, по всей видимости, колеблясь меж опасеньем и ликованьем, и обронил я свой пояс с серебряной чеканкой, которого потом хватился и тщетно искал на земле; эта пропажа очень меня опечалила. Меж тем мои демоны торопили меня в дорогу. Феодот с сияющим лицом подошел ко мне, чтобы поздравить,
«Послушай, дорогой: ради нашей дружбы и тех благодеяний, которые я тебе оказывал, исполни мою просьбу: когда вернешься к себе, не пожалей послать мне кое-что из еды, которая здесь составляет единственную мою отраду и живейшую память. Передать ее труда не составит: тут есть люди, промышляющие тем, что тайком проносят в эти стены что угодно за умеренную мзду; стражники им не препятствуют, ибо состоят с ними в доле».
«С большим удовольствием, – отвечал я: – проси, чего хочешь, и не стесняйся».
«Пришли, пожалуй, молочного поросенка, не старше месяца, да вымя молодой свиньи – я всякий раз, что ни завижу, как шныряют в потемках Евбулеевы свиньи, так мочи нет, хочется свинины; затем пяток дроздов, да если будут черные фиги, возьми немного; ликийской ветчины – тут ее многие вспоминают – и дюжину кунжутных пирожков: надеюсь, они, не в пример нам всем, остынут не раньше, чем доберутся сюда»: и так, загибая пальцы, он перечислил все, чего бы ему хотелось, и повторил, боясь моей забывчивости. Потом он обнял меня и пожелал счастливого пути, велев отправляться поскорее, пока товарищи – то есть вы – не начали меня оплакивать.
Демоны же стояли рядом и поглядывали на меня неприязненно, как на виновника их позора. Когда же мы с Феодотом простились, они подхватили меня и пустились опрометью. Мелькали там и сям вдоль дороги знакомые лица, но остановиться нельзя было. Мы вылетели из ворот, протолкнулись сквозь дыру в земле и скоро были на развалинах усадьбы. Тело мое, однако, слуги успели найти и вышвырнуть за ворота; пара воронов вкруг него гуляла; демоны их отогнали и всадили меня в мое холодное ухо. Я очнулся с нестерпимой болью в голове и, скрываясь от враждебных глаз, чтобы не убили меня заново, побрел к вам, мои товарищи. Вот что со мною приключилось и вот отчего я не участвовал в доблестном вашем деле.
XV
Едва Тетриний закончил свою повесть, со всех сторон на него посыпались насмешки и попреки. Одни разбойники дивились, как он силен врать; другие говорили, что дубина, верно, вышибла у него весь мозг. Наскучив издевательствами, они вернулись к обсуждению своих дел. Недавний успех в разоренной усадьбе растревожил их честолюбие. Предлагалось одно и другое, но вдруг прибежал дозорный с вестью, что невдалеке лесной дорогой проходят два воза с убоиной. Разбойники тотчас подхватились и, велев Тетринию, как ни на что более не способному, охранять пещеру и следить за пленниками, спешно оставили свое логовище. Скоро голоса их затихли. Тетриний сидел близ костра, мотая головою. Я встрепенулся, видя, что настал час попытать счастья.
– Слушай, Тетриний, – окликаю я его, – знаешь, откуда мы пришли?
Он отнял руки от лица и взглянул на меня; я же голосом глухим и важным, словно из погреба, говорю:
– Феодот тебе кланяется и передает, чтобы ты, пока собираешь для него посылку, отправил то из съестного, что у тебя под рукой, а то у него совсем живот подвело. Кроме того, знакомец твой Александр желает тебе здравия и жалеет, что не удалось с тобой перемолвиться, когда ты с такой быстротой покидал преисподнюю, и надеется в другой раз наговориться. Что до твоего черного человека, то он просил передать пояс, который ты на радостях обронил, когда освободила тебя канцелярия; поищи у меня за пазухой.
Он запустил руку мне за пазуху и вытянул оттуда свой пояс.
– Видишь? – говорю. – Ну же, не мешкай, развяжи нас и отпусти, ибо знакомцы твои заждались.
Тетриний, глядевший на меня, словно сова из дупла, опомнился и кинулся нас развязывать. Со стоном мы поднялись и расправили затекшие руки. Тетриний меж тем достал круг козьего сыра и подал мне едва не с поклонами. Я уверил его, что передам все исправно и что Феодот доволен будет если не сыром, то, по крайности, оказанной быстротою и усердием. При всем том я старался не смотреть на Леандра, опасаясь рассмеяться, ибо на лице его было написано такое необъятное удивление, что и Тетриний, будь хоть немного зорче, плутни бы мои непременно заподозрил. С важностью, как послы могущественного царя, вышли мы из вертепа на вольный воздух, и поскольку я видел, что Тетринию любопытство, и самый страх осилившее, велит следовать за нами, чтобы видеть, куда мы денемся из божьего мира, то молвил ему необычайно строго, что смертному не пристало видеть, куда мы понесем полученный сыр. Он закивал и, пятясь, скрылся в пещере. «Ну, теперь ходу, – говорю я моему товарищу, – не ровен час, разбойники вернутся»: и, видя, что он по-прежнему в таком изумлении, что ни говорить, ни позаботиться о себе не может, хватаю его за руку. В таком-то виде, имея под мышкой козий сыр, в руке Леандра, на шее – тяжелую заботу, как выбраться из этих дебрей, не столкнувшись с разбойниками, я пускаюсь в новое странствие, не ведая, ни куда меня занесло, ни в каком краю мне суждено найти пристань.