Алкиной
Шрифт:
Так проповедовал Ктесипп. Лавриций же сказал ему, что он ведет себя, как старая сводня, довольная блудить чужим блудом. Ктесипп отвечал ему резкостью, и они едва не подрались. Мы разняли их; я отвел Ктесиппа домой; по дороге он жаловался, что не хочет умирать в глуши и что ему жалко своего имени. Я уложил его в постель и, уходя, еще слышал, как он во сне порицает чьи-то солецизмы.
– Хуже нет, – сказал Евфим, услышав от меня обо всем этом, – когда заберешься со своим ремеслом туда, где его не к чему приложить. Один человек, торговавший за морем, взял взаймы у одного абдерита, а когда вышел срок, сказал, что надобной суммы на руках не имеет, затем что вложил все в свои товары, но если тот не хочет ждать, у него есть партия сушеных крокодилов, только что из Египта, и он готов отдать их в счет своего долга, причем предлагает это себе в убыток, поскольку рассчитывал сбыть их в розницу за хорошие деньги. Заимодавец рассудил, что сам способен продать их не хуже, и согласился. Груз доставили ему домой, причем мелких несли на связке, как окуней на кукане, а крупных – на носилках, и все это выглядело, словно священное шествие в большой праздник, не хватало только свирелей и пляшущих скопцов в простынях. Абдерит был чрезвычайно доволен. Он сложил свои приобретения в наемную повозку и двинулся вглубь страны, полагая, что чем дальше от моря, тем ценнее сделается его товар. Поначалу дела его шли не лучшим образом, и он очень раздражался, видя, что люди щупают и перебирают его крокодилов, словно это пучок редиски,
После этого мы легли спать.
XI
Снился мне какой-то полководец древности, который жаловался, говоря, что при нем в войске были лишь медные котлы, железные шила, кубки серебряные у начальников и деревянные у всех прочих, а прочая утварь вон выброшена, и никому не было позволено ни умащаться благовониями, ни следить за звездами, ни толковать сновидения, ибо от этих вещей заводятся у солдат самовольство, наглость, малодушие и все прочее, что мешает полководцу; у нас же строгость не в почете, оттого ныне персы у нас в полях ревут и славятся, коих он одной вестью о своем приходе разгонял.
Проснулся я с больной головой; вышел на улицу и встретил Леандра. Мы поговорили о чем обычно, а именно, когда ждать перемен в нашем положении и в какую сторону, а потом я спросил, чем кончилась ночная вылазка, которой он мне не досказал. Леандр отвечал, что когда галлы порубили спящих и думали уже напасть на царский шатер, попалась им навстречу станица телег, в коих обозные везли, что нашлось в окрестностях для продовольствования войска. Галлы на них кинулись, а обозные насилу успели развернуться и пуститься наутек по трущобам, благо галлы, не зажигая огней, на каждом камне спотыкались и за трудною ночью скоро бежать не могли. Обозные погоняли, галлы грозили вдогонку; тут с телеги выкинули три бурдюка припасенного вина. Галлы, остановясь, выпили его для бодрости и пустились далее. Между тем выкинуты из телег еще три; выпиты и эти; в галлах начало шуметь; они шли, вопрошая мраки рукою, и не персов уже искали, а какого им персы гостинца оставили. Наконец путь их вовсе замялся, а телеги, ими забытые, счастливо избегли и укрылись в лощине. Один из сотоварищей, не участвовавших в погоне, нагнал их, они же, выбранив, дали ему выпить; он пить не стал и сказал им: что-де вы делаете, персы того гляди пробудятся; они же ему отвечали: будь нам командир (затем что их командир куда-то делся), веди нас, а мы с тобою; он молвил: пойдем обойдем с этого краю их стан, не для чего нам тут мешкать. С сими словами двинулся, вдруг же оглянулся назад, уже и никого нет. Пожал он плечами и благодарил Бога, что избавился от таких пьяных, с коими ему бы тут увязнуть. На ту пору в персидском лагере начали иные пробуждаться от шума и, видя недавнее избиение, кричать тревогу и звать к оружию. Разъяренные персы роями выносились из палаток. Галлам надобно было пробиться сквозь пробудившийся лагерь. Они рубили налево и направо, падая пронзенные стрелами, под звуки труб, оглашавшие лагерь, и горнов, отвечавших из города. Те, кто не гнался за телегами и теперь имел случай уйти, поворотились и двинулись на соединение с товарищами. Амидские ворота открылись, чтобы пустить тех, кто доберется. Расчеты стояли у машин в ожидании, когда небо прояснеет. Перед рассветом галлы вошли в ворота, потеряв до четырехсот человек убитыми и ранеными. Элиан распорядился взять их под стражу. В тех, которые узнали силу здешнего вина, оно еще действовало; хмель мешался в них с боевой буйностью; как выпившиеся из ума, они пели песни, плясали, целовались, потом начали плакать. Элиан от дверей глядел на них незамеченным, а потом, приняв от стражников факел, спросил, знают ли они, как с ними будет поступлено, коли они в нарушение прямого приказа ушли на вылазку. Тогда галлы, точно единое вдохновение ими правило, грянули похвалу Элиану, в затейливой песне прославляя его подвиги и суля ему бессмертную славу, какую даруют певцы. Элиан выслушал их с усмешкою, примолвив, что и их и его слава в этих стенах останется, и ушел, приказав их выпустить.
Ушед к себе, он призвал Ференика для вопроса, готова ли его машина. Ференик представил убедительные причины, для чего она по сию пору не завершена, а также предложил, если Элиану угодно выслушать, новый его замысел колесницы с серпами в осях, управляемой двумя латными всадниками, причем серпы можно, смотря по надобности, подымать и спускать на веревках. Мне очень хотелось знать, что Элиан сказал, но Леандр отвечал, что Македон, от которого он все это слышал, о том не знает, ибо когда Ференик по возвращении у себя в мастерской о том сказывал, Македона снова принялись подмастерья дразнить кобылой, так он последнее прослушал. Видя, что я новости пропустил и не знаю, чем дразнят Македона, начал он мне рассказывать, что от одного галла, погибшего в вылазке, остались всякие мелочи поверх завещания, кои разошлись меж товарищами его по палатке, между прочим листки, которые отдали они, за неумением читать, приятелю своему Македону, он же нашел в них средство, как приворожить женщину, если имеешь ее волосы. Недолго думая, он надрал волос из принесенного Фереником парика и, уединясь вечером, жег их на плошке и всякие имена над ними произносил, то и дело выбегая смотреть, не пришла ли она к нему или прислала кого; а потом открылось, что волос был конский, и теперь за ним чья-то кобыла ходит: оттого дразнят его, как это он конских волос от женских не умеет отличить, а другие говорят, кто-де ему давал за женские подержаться; а на стенах киликийские козьи шкуры натянуты против персидских снарядов, так их прозвали теперь Македоновыми любовницами, и кто на стену идет, говорит: пойду Македоновых зазноб проведать. Потому он теперь всех сторонится, затем что вконец его задразнили; Леандр один над ним
Когда царь персов подступил к крепости Реман, привлеченный рассказами перебежчиков о хранящемся там добре, и принял ее из рук перепуганной стражи, он велел опустошить эти стены, чтобы в них ничего не осталось, и следил, как солдаты волокут к нему пораженных ужасом женщин и цепляющихся за них детей. Он приметил одну женщину, чье лицо было закрыто черным платом, и спросил, кто она такова. Услышав, что это жена Краугазия, и помня, что это человек, выделяющийся знатностью, славою и влиятельностью среди нисибисских магистратов, он обратился к ней благосклонно и обещал, что ей окажут приличествующее почтение и что честь ее среди персидского лагеря столь же будет безопасна, как в родительском доме. Он слышал, что муж влюблен в нее со всею пылкостью, и задумывал этой приманкой добыть Нисибис. Оттого он обнадежил ее, суля скорую встречу с мужем, а чтобы оказать великодушие, велел не чинить обид девам, преданным христианскому служению, коих в Ремане обреталось много, и позволить им блюсти свое благочестие невозбранно.
Во все время, как персы стояли под Амидой, жена Краугазия, хотя и находила во всяком почтение и готовность предупредить любые ее желания, томилась, однако же, тоскою, разлученная с мужем и одинаково тяготясь мыслями о вдовстве и новом браке. Потому она решилась отправить доверенного слугу, чтобы он, перебравшись через горы Изалы и пройдя меж двумя сторожевыми крепостями, Маридой и Лорне, явился в Нисибис с вестями. Она сочинила длинное, обдуманное письмо мужу, начав с того, что хотела бы получить не грамотку с ответом, но его самого. Она говорила, что если он не знал доныне, пусть узнает от нее: она в плену; но пусть не возненавидит ее, как гонца с дурными вестями, ибо тогда следующая весть о ней будет последней; что она проводит долгие ночи на холодном ложе, выбирая между смертью и Персией, и смеется над той порой, когда смерть мнилась ей худшим несчастьем; что персидские юноши спорят о ней, словно она вдова, и понукают забыть о муже, но она не хочет пережить свою верность; что при восходе солнца она глядит на горы, откуда он должен появиться, глядит и на закате, перебирает все беды, какие могли быть ему помехою, и боится их всех, словно сердцу мало одной; что если бы весь Реман, от подвалов до башенных венцов, был полон царскою казною, она не колеблясь отдала бы его ради встречи с мужем; что увидеть ее вновь зависит единственно от его желания. Напоследок она призывала его, если он не хочет прийти, чтобы порадовать ее глаза, пусть придет хотя бы их закрыть.
Посланец лесными тропами благополучно добрался до Нисибиса, где, приведенный под стражей в совет, рассказал, что госпожи своей с самого взятия Ремана не видал, а думает, что в неволе или умерла, а сам бежал из плена и блуждал по пустыням, прячась от персов, и впоследок добрался до Нисибиса. Его отпустили; он пришел к Краугазию и передал письмо вместе с предметами, знакомыми только ему с женою. Прочтя ее письмо, Краугазий долго безмолвствовал, погруженный в раздумья, а потом сочинил ответ. Он говорил жене, что Бог милостив; что нет такой глубины, из которой бы Его рука не подняла несчастного; что он мучится ее мукой, но не может изменить городу, уйти к персам и на проклятиях сограждан основать семейное счастие. Засим он с нею прощался.
На этом месте Македона окликнул Ференик, обещая ему уши надрать за какие-то упущения, и он пустился опрометью, оставив повесть недосказанной.
XII
На другой день мы с Леандром стояли на улице, снова рассуждая, что будет, когда Филаммон скажет свою речь. Мимо проходили наши знакомые, каждый твердо знал, что будет. Начался спор о Филаммоне и его могуществе, в котором мы наконец обнаружили себя посреди притчи о человеке, который, явившись в чужой город, велел за свой счет осушить пруд, объявляя, что уронил туда перстень с фамильным сапфиром, и благодаря этому вошел в лучшие дома и женился на дочке самого богатого человека в городе; когда мы спросили рассказчика, куда он клонит, оказалось, что он и сам не помнит. Явился и Флоренций, который с того дня, как разгласилось обещание Филаммона, держался с удивительной важностью, словно был случайным свидетелем ночных волшебств и принужден хранить о них молчание. От его вида мне делалось досадно и хотелось его разозлить насмешками, но я говорил себе, что потом стыдно будет. На мое счастье, показался из соседней улицы Македон, которого мы, призвав криками, просили рассказать, чем дело кончилось с Краугазием и его женой. Начав, где остановился (Флоренцию мы обещали потом пересказать начало), рассказал он вот что.
Слуга, едва успевший передохнуть и отъесться на щедрой кухне, должен был вновь собираться в дорогу. Краугазий позаботился вывести его из города воротами, где стояли преданные ему караульные. Гонец счастливо свиделся с женой Краугазия и принес ей жестокую досаду. Едва опомнившись, она составила новое письмо. Она говорила, что человек, коему поручено ее охранять, влюбился в нее так, что забыл о себе самом и обо всем прочем, ибо персидский Купидон учен стрелять не хуже самих персов; что любовь, многих лишающая и языка и разума, этого юношу, напротив, сделала красноречивым и остроумным, ей на горе, ибо, слушая его, она не знает, чем возразить; он говорит, что, верно, брак ее совершался при дурных знаменьях, что сова выла на кровле, ожерелья превращались в змей, а божество, ведающее у персов частными бедами, освещало их брачный покой погребальным пламенником, коли ее муж, зная, что она жива и больше всего хочет его видеть, не пришел к ней тотчас, как о том сведал; он приводил из персидской истории примеры, как поступали древние мужи, полные любовью, и какой облекались славой, – в персидской истории их много; говорил и о том, в каком презрении жили те, кто оставлял своих возлюбленных из малодушия, честолюбия и благоразумия; покидая наконец этого юношу, со всеми выходками его заносчивого красноречия, она говорила мужу: пусть богатства твои не оскудевают, пусть юноши подражают тебе, а старцы спрашивают твоего совета – обрати на меня свои очи, храбрый Краугазий, и не томи моей надежды промедленьем; если твоя любовь пресытилась и стала отвращеньем – прикажи умереть той, которой приказываешь жить без тебя; труда тут не потребуется, уйдет надежда – уйдет и душа. Засим она выпроводила посланца, не слушая его робких жалоб, в новое путешествие. Он едва не попался персидскому отъезжему караулу, но умел ускользнуть из настойчивых рук и, ободранный, насилу добрался с письмом до Краугазия. Прочтя ее язвительные сетованья и плачевные укоры, Краугазий на другой день отвечал жене, что небо никому не налагает бремени невыносимого; что он сделал бы для нее все, будь в его власти хоть что-то; что он не располагает ни собою, ни городом, и не поступится городом ради себя; что ему легче умереть, нежели сделать то, за что потом она же будет питать к нему презрение; что если бы она видела его, то поняла бы, чего ему стоит этот отказ, но лучше бы она его не видела.
Посланец вновь потянулся в дорогу, слишком ему известную. Ночью вокруг него выли какие-то звери, он забрался на дерево, заснул там, упал и расшибся, а потому предстал перед госпожой днем позже ожиданного: она пеняла и на его медленность, и на мужнину жестокость. Сгоряча она начала ответ и написала уже довольно много, как вдруг остановилась и велела подать ей воды. Когда принесли ей серебряную лохань, она окунула в нее недоконченное письмо и глядела, как буквы ползут и расплываются, а потом подала грамотку, в которой уже ничего нельзя было разобрать, ошеломленному гонцу с приказом доставить ее супругу и некоторыми иными наставленьями.