Алпамыш. Узбекский народный эпос(перепечатано с издания 1949 года)

Автор неизвестен

Караванщики, Алпамыша выслушав, так ему ответили:

— По равнине путь держать старайся свой. Кровь бежит ручьем из раны копьевой Кто направо, кто — налево повернет,— Мы идем своей дорогой кочевой. По какому делу спрашиваешь нас?.. Те, кто караваны водят, — не спешат. Бархат и парча у нас в тюках лежат. Привязали мы к верблюдам верблюжат… По какому делу спрашиваешь нас? Мы тут прилегли, желая отдохнуть. Каждому назначен путь какой-нибудь. Надо думать — знаешь ты и сам свой путь. Пляшет под тобой арабский твой тулпар, — Не пора ль тебе поводья натянуть?

Алпамыш тогда еще одно слово сказал караванщикам:

— Где помощник сметлив — мудр судья всегда. Если конь — калека, всаднику беда. Ни ущерба нет от спроса, ни стыда. Гоните вы чьих верблюдов и куда? Если знать хотите, правду вам скажу: Странник я, на месте долго не сижу, По краям-народам разным я брожу. Болтунов-задир чванливых не люблю, — Им без разговоров головы рублю. Видите — булат на кушаке ношу. Это чьи верблюды, мне сказать прошу!..

Слова эти услыхав, караванщики между собой перемигнулись:

— Стоит ли нам спор начинать с таким джигитом? Не лучше ли дать ему прямой ответ и отделаться от него?

Так рассудив, сказали они:

— Мозг земли наружу лезет под дождем. Караван

с трудом плетется на подъем… Девушка о милом думает своем. Да стоит — не рухнет у героя дом! Жив скорбящий раб несбыточной мечтой. Знай: мы ултанбеков караван ведем, — Ултанбеком был такой приказ нам дан. Он — не караванщик, не простой чабан, — Всеконгратским шахом сделался Ултан!

Алпамыш опять слово сказал караванщикам:

— В давние года в Байсун-Конграте был Самым первым бием-шахом Дабанбий. Сын, его преемник, звался Алпинбий. Он после себя оставил сыновей: Байбури был старший, младший — Байсары. Шаху Байбури, хотя и был он стар, — Дал всевышний сына, — то Хаким-кайсар, Прозван Алпамышем был, когда подрос… Вам я потому и задавал вопрос. В племени конгратском я не раз бывал. Доброе, худое часто узнавал, С Алпамышем я встречался, пировал, — Слышу я впервые, что существовал Там какой-то бек, по имени Ултан. Иль из-под земли он появился там, Иль с небес упал неведомый султан? Я таких чудес не слыхивал вовек. Видно, самозванец этот человек, — Никогда такой не проживал там бек! Из какого к ним он племени пришел, От кого он званье бека получил? Кто ему дела Конграта поручил? Странный ваш ответ мне душу омрачил. Что произошло с конгратскими людьми?!

Это слово Алпамыш сказал, и караванщиков оно задело немного:

— Чего он к нам пристал со своими напоминаньями? Обругать его — совсем не отвяжешься. Не разговор — несчастье! Только-только, устав с пути, пришли на ночлег — вытянули ноги, а он привязался — отдохнуть не дает!

Пошептавшись между собой, сказали Алпамышу караванщики так:

— Это говоря, поменьше б ты шумел. Хоть бы перед дерзким словом онемел! Сам бы на того Ултана поглядел, — Понял бы, что лучше не иметь с ним дел. Разве есть его жестокости предел? Сто раз десять тысяч доблестных людей Все равно не ставит ни во что, злодей! Если б он услышал имя «Алпамыш», Ты уже висел бы там, где ты стоишь. Нам ты это все напрасно говоришь,— Помни: мы не знаем слова «Алпамыш»!

Услыхав эту речь, Алпамыш подумал: «Дай-ка я покажу им себя!» Подумал — и руку положил на алмазный булат.

«Э, — сказали караванщики, друг на друга посмотрев, — странник этот в уме ли не тронулся? Беды не наделал бы!»

Растерялись они, головы у них от страха помутились, — на кучки они разбились.

Приблизился к ним Алпамыш, сказав: — Меж собой о чем вы шепчетесь тайком? Если Алпамыш и не был вам знаком, Познакомить вас могу с его клинком, — Изрублю — жалеть не буду ни о ком! Сладкая моя душа мне не сладка! Слишком, видно, память ваша коротка. Ради вас в зиндане я семь лет лежал, Из темницы вражьей храбро убежал. Знайте же, что я — тот самый Хакимхан! Сколько я мечом врагов уничтожал! Весь калмыцкий край передо мной дрожал! Думаете, даром я вас вопрошал? Думаете, в шутку смертью угрожал?.. — Хакимхан в тот час был страшно разъярен. Своего коня мгновенно вздыбил он, Свой булат алмазный вырвал из ножон — Караванщикам сулит погибель он. Души тех людей от страха вышли вон. Каются — и каждый рад бы в этот миг Вырвать сам себе лукавый свой язык, — Прок-то в покаяньи позднем невелик: Вылетело слово — не влетит назад! Молят, но Хакима беспощаден лик, Молнии грозней Хакима грозный взгляд, Молвит он в раздумьи, свой держа булат: «Осень не настала — не увянет сад. Дать пощаду им — Ултана известят: Если окаянный этот пес Ултан Будет знать, что я вернулся жив-здоров, Он убьет меня иль заточит в зиндан, Угнетатель подлый, самозванный хан!..» Будучи столь сильным гневом обуян, Перебить решил он встречный караван. Бросившись на них с намереньем таким, На душу тяжелый грех берет Хаким. Караванным слугам было невдомек, — Кто б его узнать в таком обличьи мог? Если для несчастья наступает срок, Сколько слов пустых наговоришь невпрок! Видя, что конец их смертный недалек, Потеряв рассудок и не чуя ног, С воплем — кто куда — бросаются они, Под обрыв крутой спасаются они. Но крутой овраг Хакиму нипочем, — Он их достает и там своим мечом. Что несчастным делать с грозным силачом? Всех переловил, убил под кручей он, Трупы навалил огромной кучей он,— Столь ужасным гневом был он ослеплен!.. Едет дальше грозный сокол, бек Хаким, Едет на Чибаре он путем своим. Ночь темна, а день затмила пыль, как дым. Байчибар бежит по тропочкам крутым, Видит перед собой летовку Байчибар. Весело заржав, он удила грызет, — Несомненно местность эту узнает: Видимо, на этих пастбищах гулял… Слышат Байчибара голос табуны — Ржанием его они возбуждены, — Сбились кони в кучи и ответно ржут, Голос Байчибара, видно, узнают,— Весть ему из рощ укромных подают. Дом батыра цел, благоустроен будь! — Хан конгратский держит на Чибаре путь. Сивая кобыла, Байчибара мать, Сына голос разве может не узнать? Пленником ему пришлось, бедняжке, стать! Как не поспешить ей сына повидать! Только о Чибаре вспомнила она, И от своего отбилась табуна — В сторону дороги Сивая бежит. А за ней слуга из табуна спешит, «Курухайт! Курхайт!» — тревожно он кричит Выбился из сил — беспомощный стоит, — Видит, что кобылу он не возвратит… Ржанье кобылицы услыхал Хаким — Сивая пришла и стала перед ним. Думает Хаким: «Хотя и тварь она. Все же материнских чувств не лишена!» Вздох тяжелой боли грудь его потряс — Жарким ливнем слезы хлынули из глаз. И сказал Хаким, душою сокрушась, Своему Чибару слово он сказал: — Добрая моя лошадка, Байчибар, Преданный мой спутник, резвый мой тулпар, Радость мне твою ужели не понять, Но не в силах зависть я к тебе унять: Сразу встретил ты свою старушку-мать! Боль мою, Чибар, обязан ты понять, — К дому моему помчать меня скорей, И, как ты, я встречусь с матерью своей!.. — Сына увидав, счастливая теперь, Ржет еще зычнее Сивая теперь. И семь раз Чибара обежав кругом, Вся дрожа от счастья, стала пред сынком. Жаль, что не был ты при зрелище таком! Чудо пред Хакимом совершилось вдруг, — Вымя у кобылы размягчилось вдруг, Как у молодой, наполнясь молоком! Зрелищем таким, конечно, изумлен, Спешился Хаким, сердечно умилен. С головы коня узду снимает он: «Да не буду силы я своей лишен, Жалок для друзей, а для врагов смешон! Конь мой, Байчибар, служил ты верно мне, Был товарищем в калмыцкой стороне, Ты

в степях безводных путь мой сокращал, Ты меня, Чибар, не раз в боях спасал. Если ныне мать свою ты повстречал, Пососи ее, как в детстве ты сосал. Хочется и мне в родной свой дом скорей — Встретиться с любимой матерью своей! Ты сильней разжег во мне тоску по ней. Степь веселым ржаньем огласи, Чибар, Мать свою, как в детстве, пососи, Чибар!..» Говорит Хаким, теряя вздохам счет, Ливень жарких слез из глаз его течет. К богу вознося смиренные мольбы, Помощи в делах он просит у судьбы, Про себя, однако, размышляя так: «Сердцем бы от лишних слез я не размяк!» — Э, Чибар, не время ль отправляться в путь? — Материнскую Чибар оставил грудь,— На него узду накинул Алпамыш. К рощам камышовым направляя путь, Он байсунский видит пред собой камыш, — Думает: «О чем, камыш родной, шумишь? Радостью ли сердце мне увеселишь Или скорбной вестью душу омрачишь?..» Сивую кобылу упустивший раб Сел среди дороги, — он совсем ослаб, Он сидит — горюет, думает: «Куда Старая кобыла убежать могла б?» Алпамыш подъехал — задает вопрос: — Что ты в прах дорожный, словно камень, врос? В чем, сынок, причина этих горьких слез? Кто тебя, скажи, обидел без вины? Это чьи, скажи, пасутся табуны? Кто хозяин их? Кто жители страны? Езжу на стоцветно-резвом я коне,— Истину ответить ты обязан мне: Не в байсунской ли теперь я стороне? Правду мне скажи о племени-родне, У кого ты служишь в этом табуне? Юный раб такой ответ ему дает: — Твой вопрос, джигит, мне сердце разорвет. Ты меня спросил, чей тут пасется скот? Ты спросил — и сразу пожелтел я весь. С кем я поделюсь тоской-печалью здесь? Если хочешь знать, то вот тебе ответ: Этому скоту хозяина и нет! Где-то, видно, он погиб во цвете лет. Спрашивай меня хоть десять раз, хоть сто: «Этим табунам хозяин будет кто?» — Что не существует, где возьмется то? Знай, что бесхозяйны эти табуны!.. Алпамыш ответил пастушонку так: — Разве я тебя вопросом оскорбил? Изумлен я сам необычайно был: Чтобы скот пасомый бесхозяйным был! До ушей твоих пусть речь моя дойдет: Разве есть на свете бесхозяйный скот? Чей над этой степью тяготеет гнет? Э, в такой стране утехи не найдем! Вновь поедем вдаль изъезженным путем. Если что узнаешь, не молчи о том, Тайно как-нибудь мне сообщи о том!.. — Алпамышу так ответил пастушок: — Хакимбек в стране у нас хозяин был, Гордым и могучим наром, знай, он был! Как кайсар, в народе уважаем был. Криком боевой свой разжигая пыл, Тьму врагов, бывало, он один губил. Байсары сюда вернуться не хотел, Горько он потом об этом пожалел. Тестя выручать отправился мой хан. Может быть, в калмыцкий он попал зиндан — И в темнице умер, хан мой, Хакимджан. Видно, вместе с ним погиб и дядя-тесть. У батыра здесь сынок-сиротка есть, Только слишком юн, и, не войдя в лета, Заменить отца не может сирота. А народ меж тем горюет неспроста: Положенье очень тяжкое у нас. Жив он иль погиб, законный наш султан,— Сел на шею нашу самозванный хан: Взял над нами власть паршивец Ултантаз, Все богатства также захватил Ултан. Очень он всему народу нежелан,— Если бы вернулся бек наш, Хакимхан, Горя бы не видел край родной — Байсун!..

Услыхав эти слова пастушонка, Алпамыш, прикинувшийся ничего незнающим, так сказал:

— Если действительно умер Алпамыш, — его не оживить. А что Ултантаз у вас беком стал, что страна им угнетена, — это вина ваша.

Пастушонок на это так ответил:

— Правду тебе сказать, — отец мой, Култай-раб, с Алпамышем был в большой дружбе. Алпамыш Култая очень любил. Кто не знал, что отец мой — раб Алпамыша, тот считал, что Алпамыш сыном ему приходится, так сердечны были они друг с другом. Такой человек, смотри, в калмыцкой стране погиб, а здесь Ултан-негодяй власть захватил! Не отправит на работу без того, чтоб не избить! Живем под гнетом насильника, очень обиженные, страдаем, ненавидим его…

Сказал Алпамыш: — Молись, — хозяин твой еще вернется! — И поехал дальше. Ехал он краем озера, — видит: белые, зеленые, голубые шатры стоят. Пастухи-рабы находились в них. Кто из них сидел, ноги поджав, кто — полулежа, кто — и совсем растянувшись валялся.

Подумал Алпамыш: «Давай-ка я и этих задену».

Подъехал он к ним, а они, путника увидав, беком его не признав, ног не подобрав, продолжали валяться.

Обратился к ним Алпамыш:

— Хорошо у вас расставлены шатры. Э, батыры, вы, как вижу я, храбры. Ноги подобрав, не будете ль добры Путнику хоть чашку кумыса подать? Выпью — и отправлюсь дальше степь топтать. Много гор пройдя, немудрено устать, — Чашку кумыса я вас прошу подать!

Пастухи, с места не вставая, так ему ответили:

— С нами говоря, над нами не глумись. Хочешь кумыса, — к тому шатру спустись. Только если наш отведаешь кумыс, В собственных словах, смотри, не заблудись. Меру животу коль знаешь своему, Время не теряй — спустись к шатру тому, — Нашим кумысом, проезжий, — насладись… Хоть и огорчился сердцем Алпамыш, На слова рабов он улыбнулся лишь, Привязав коня, спустился пеший вниз. Видит он кум ыса полные сабы. Взял одну — единым духом осушил, Но одной — едва лишь горло освежил. Сколько было, столько он опустошил — Все до капли выпив, жажду заглушил, Сел на Байчибара — дальше заспешил… Захотели пить и пастухи-рабы. В тот шатер приходят — пусты все сабы. Смотрят и не верят: «Что за чудеса! Кто же может выпить столько кумыс а? Для него саба — что для других кас а! Кто же он такой, откуда он взялся? Бедствие на нас наслали небеса! Кумыс ани капли ни в одной сабе! Как же было нам вообразить себе, Чтоб людской породы существо могло Столько влить в себя и чтоб живым ушло! — Брюхо кумысом ему бы разнесло!..» А меж тем — от них все дальше был Хаким. Едет по летовкам тучным он своим, — Озеро в степи раскинулось пред ним. Замечает он у вод лежащий скот, Собственный, ему принадлежащий скот. Встречным Хакимбек вопросы задает: «Как зовется край? Какой народ живет? Кто хозяин этих пастбищ, этих вод? Чей такой обильный тут пасется скот?» Ни одна душа его не узнает. Думают: «Приезжий, человек чудной, Может быть, имеет замысел дурной, Может быть, подослан вражеской страной? Лучше бы от нас держался стороной!» Этот с опасеньем смотрит, а иной Грубо повернется к путнику спиной, Третий — за булат берется поясной… Едет Алпамыш вдоль озера Бабир, По своим владеньям, по земле родной Едет он, никем не узнанный батыр, Говоря: «Какой несправедливый мир!» Грустно покидая озеро Бабир, Смотрит на верблюдов, думою томим О своей сестре, о Калдыргач-аим. Ничего о ней не ведает Хаким. Будет иль не будет в жизни встреча им?

Верблюды, которых пасла Калдыргач, лежали себе на приозерной траве. Среди верблюдов, что в долю Алпамыша входили, был один старый нар черной масти. Алпамыша и он погибшим считал и, горюя по хозяину своему, в течение семи лет пролежал, не вставая с земли. Возвращение бека своего почуяв, заревел он вдруг во всю свою былую мощь, вскочил на ноги — на дорогу вышел.

На Калдыргач-аим, пасшей верблюдов, одежды приличной не было, в лохмотья одета она была, голое тело сквозь дыры виднелось. Побежала она за верблюдом, покрикивая: