Алпамыш. Узбекский народный эпос(перепечатано с издания 1949 года)

Автор неизвестен

— Если кто по дороге остановит, — говори, что в стадо к тебе направляюсь я — козлика своего проведать. Только смотри — не болтай дорогой лишнего: мне-то простится, а ты непременно в зиндан попадешь, а то — и головы лишишься.

Едут они. Кайкубат доволен, радуется: и наказания избег, и с шахской дочерью рядом на шахском коне верхом едет, ни на малого, ни на большого не глядя! Думает он:

«Если она послушалась меня, — ясно, что сердце ее ко мне склонно, — хочет она, видимо, подальше от девушек своих наедине со мною побыть!..»

Счастлив Кайкубат. А Тавка в это время такое слово говорит:

— Уж давно, едва о нем прослышала, Стала тосковать по Алпамышу я. Необыкновенный витязь, говорят! Не сочти за шутку то, что я скажу, — Кажется, заглазно я его люблю. Много тайных мук из-за него терплю! Что за человек, пойду-ка погляжу. Если о здоровьи у него спрошу, Этим я его ничуть не оскорблю. Может быть, ему я службу сослужу… Что-то слишком долго мы к нему идем, — Правильным ли ты меня ведешь путем? Близко подойдем — стань в сторону потом, — Разговор

такой нельзя вести втроем.

Услыхал Кайкубат слова шахской дочери, приревновал ее к Алпамышу — и так сказал:

— Э, красавица, тебя мне очень жаль: Стоит ехать ли тебе в такую даль? Лишнюю зачем на сердце брать печаль? На твою любовь ответит он едва ль. Все равно ему не сможешь ты помочь, — Тот зиндан глубок и темен, словно ночь. Если Тайча-хан узнает, твой отец, И тебе ведь снимет голову он прочь. Знай, Тавка-аим, что ты — моя мечта! Красотой ты вся, как роза, налита, Сна меня твоя лишила красота. Этой страстью весь измучен, иссушен, Я не только сна, я разума лишен!..

Тем временем подъезжают они к зиндану. Тавка-аим в зиндан заглядывает — действительно глубок зиндан, — темно в нем, как ночью. Смотрит Ай-Тавка в темную глубину зиндана — и зиндан, красотой ее озаренный, становится светлым. Видит шахская дочь сокола-Алпамыша на дне ямы — и, о здоровьи справившись, такое слово ему говорит:

— Узник! Ай-Тавка, дочь шаха, пред тобой. Быть готова я всю жизнь твоей рабой.

Если мне твоей спасительницей стать, Кем ты станешь сам красавице такой? Знай: мои богатства трудно сосчитать, Шелковым тюрбаном мне дано блистать, Красотой, как солнцу ясному, сиять. Молодой и стройный тополь мне подстать… Если бы судьба для счастья моего Мне бы на тебя хотела указать И твоей служанкой стала б я, то кем Ты, кто здесь в зиндане обречен страдать, Сам хотел бы стать красавице такой? О тебе давно я думаю с тоской. Сердцу моему вернешь ли ты покой? Ты сидишь на дне зиндана столько лет, — Униженья хуже для батыра нет. Дай же кольцекудрой Ай-Тавке ответ: Если бы ты был освобожден Тавкой, Кем бы стать хотел красавице такой?

Алпамыш, выслушав слова Ай-Тавки, так ей ответил:

— Шахской дочери ли слышу я слова? У меня от них кружится голова. Знаю, о красе твоей шумит молва. Цель твоя, хотел бы знать я, какова? Сладкая моя душа попала в ад, Я томлюсь в зиндане уж семь лет подряд… Твой наряд зелено-синий так хорош! Твой привет мне на чужбине так хорош! По какой, скажи, причине ты пришла? Я перед твоим народом виноват, — Сечу задал я — не сечу — киямат! Но отец твой, шах, виновнее стократ. Соколом парил я, но сломал крыла. Я тебе готов ответить, шаха дочь: В сватовстве-свойстве я быть с тобой непрочь. Из страны своей я соколом взлетел, — У тебя в стране в зиндан глубокий сел! Если хочешь мне, красавица, помочь, Свояком твоим считаться б я хотел…

Выслушав эти слова, оскорбленная шахская дочь повернула было в обратный путь — и так Кайкубату сказала:

— Кайкубат! Алпамыша, невежу этого, тебе уступаю. Я к нему пришла не свойства-сватовства искать: братьев-дядьев, свояков-зятьев и прочей родни всякой у меня и без него хватает. Если он сердца моего не понял, пусть сидит в зиндане своем!..

Очень обиделась Ай-Тавка.

Смекнул Кайкубат, что не наруку ему обида ее. Подошел он к зиндану — так сказал Алпамышу:

— Сват! Сказать ей: «мужем твоим согласен стать», не лучше ли было бы?

Алпамыш ему:

— Сказать можно было, да подумал я, что слово такое на сердце тебе падет, — огорчать не хотел тебя.

Говорит Кайкубат:

— Если совесть твоя чиста передо мною, скажи так. Пусть освободит тебя, а там — видно будет. Если в зиндане останешься, без тебя как я получу ее?

— Позови ее обратно, — говорит Алпамыш.

Догнал Кайкубат Ай-Тавку, — сказал:

— Вернуться тебя Алпамыш просит, — не поняла ты его, — мужем твоим стать он согласен.

Возвратилась Тавка-аим и такие слова Алпамышу сказала;

— В день печальный причитают: ой, дад-дад! Возвратил меня с дороги Кайкубат. В этой яме ты при жизни ввергнут в ад! Мной освобожденный, кем ты станешь мне? В благоденствии живет мой край родной, — Ты со мною здесь попал бы в рай земной, Сладкие с тобой беседы б я вела, Чтила бы тебя, как бога, идол мой! Мной освобожденный, кем ты станешь мне?

Отвечает ей Алпамыш:

— Коль в саду мы шахском будем жить вдвоем, — Весело, любя друг друга, заживем. Если в мой родной Конграт со мной пойдешь, Спутника и мужа ты во мне найдешь!..

Песнь третья

Вернулась Тавка-аим к себе — думала, думала, — надумала подземный ход рыть от своего дворца до самого зиндана:

Тот забудь покой, кто страстью одержим: Нет путей прямых — пойдет путем кривым. На земле ему дорогу преградим, — Он и под землей пройдет, неуловим. Сердцем Ай-Тавки так завладел Хаким, Что не побоялась под дворцом своим Прокопать подземный

ход Тавка-аим. Ждать готова хоть бы год Тавка-аим… Ей людей надежных удалось достать, — К ним она выходит наставленья дать: — Раньше осени цветам не увядать! Клятву, землекопы, вы должны мне дать: Нужно это дело в тайне соблюдать. Если вы о нем не будете болтать, Можете большой награды ожидать. Не должна работа ваша быть слышна, Ни одна душа вас видеть не должна. Землю только ночью можно выносить, Незаметно, осторожно выносить… — Дни идут, проходят месяцы, и вот — Подведен к зиндану тот подземный ход. Людям Ай-Тавка опять наказ дает: — Вам теперь на волю уходить пора. Вы усердны были, буду я щедра. Худа вам не знать, желаю вам добра, До ста лет живите, но и в смертный час Тайну да не выдаст ни один из вас… — Землекопов так предупредив, она В тот подземный ход спускается одна. При ходьбе сгибаться даже не должна, В человечий рост подкопа вышина. Выдумкой своей Тавка восхищена: Может Алпамыша навещать она! Службой Ай-Тавки доволен будет он, — Будет Ай-Тавкою он освобожден… Так Тавка-аим к зиндану подошла. Шла она сюда — веселая была, А пришла — досада сердце обожгла. Э, нехороши Тавки-аим дела! Где ее надежда, где веселье то? Оказалось, ведь — не только что войти Алпамыш не может в подземелье то, — Он в него не может даже и вползти. Из зиндана в тот подземный ход — едва Великанова пробилась голова… Гладит его шею, плача, Ай-Тавка, — Ведь ее надежда так была сладка, Но судьба, как видно, слишком жестока, — Должен Алпамыш в зиндане жить пока! Все же утешает он Тавку-аим: — Приходи, — хоть тут друг с другом посидим, — Нежною беседой душу усладим… Ходит Ай-Тавка к зиндану что ни день, Утешенье великану — что ни день… А про то, где спуск в подземный ход — прорыт, Девушкам своим Тавка не говорит. Под почетным местом находился спуск, — Где обычно гость, пришедший в дом, сидит. Хворостом искусно сверху был накрыт… Ай-Тавка в зиндан ушла в один из дней, — Ведьма Сурхаиль пришла нежданно к ней. Девушки вскочили, — оказав ей честь, На почетном месте предложили сесть, — Старая карга направилась туда; В хворосте беды не видя никакой, Топчет ведьма хворост смелою ногой, — Хворост раздался под старою каргой, И в провал мгновенно падает она, Падает, гадая, далеко ль до дна. Кто б такую пакость ей подстроить мог? Хоть бы не разбиться, не лишиться ног! Спуск в подземный ход хотя и был глубок, Только не отвесно крут, а чуть отлог. Ведьма уцелела — лишь расшибла бок: Ей калмыцкий бог, наверное, помог. Но куда упала — старой невдомек. На ноги она вполне живой встает — Темным подземельем все вперед бредет, Думает: когда же хитрый Тайча-хан Втайне от нее прорыл подземный ход И куда подземный этот ход ведет? Тут-то Сурхаиль увидела зиндан, — И Тавку-аим в зиндане застает…

Увидала старуха Тавку с Алпамышем — и такое слово сказала:

— Говорить хочу я, не шутя, с тобой: Что произошло, Тавка-дитя, с тобой? Или стала я на склоне дней слепой, Иль наряд твой не зелено-голубой? Иль в моем краю джигитов знатных нет? Сдохнуть бы тебе, Тавка, во цвете лет! Как тебя прельстил подобный людоед?! Речь мою, Тавка, дослушай до конца: Шаха ты позоришь, своего отца. Думала ль, что здесь тебя застану я? Лучше б не дошла живой к зиндану я! Шаха дочь подземным ходом из дворца Бегать на свиданье к узнику должна?! Видно, ты совсем, Тавка, развращена. Сдохнешь — будет честь отца отомщена!.. Ведьма Сурхаиль все это говорит, Не в зиндане стоя, а у входа лишь. Слушает слова такие Алпамыш, Слушает — и львиной яростью горит: Но подкоп не по Хакиму был прорыт: Пролезать могла одна лишь голова! Неужель за все поносные слова Так и не ответит старая сова?! Сурхаиль меж тем пустилась наутек. Алпамыш кричит Тавке: — Беги, беги! Догони — поймай! Быстрей сайги беги! — Ноги были очень длинны у карги: Скачет, словно заяц, и чертит круги, От Тавки спасаясь, как всегда — хитра, То она туда метнется, то — сюда. Но была она, однакоже, стара, А Тавка-аим резва и молода. Вот она каргу настигла, изловчась, За подол схватила и, в него вцепясь, Держит, упустить коварную боясь. Весь остаток сил старуха напрягла, — Как рванулась — так и затрещала бязь, — У Тавки в руке — оторванный подол! С тряпкою в руке застыла Ай-Тавка, А пришла в себя — старуха далека. Вновь Тавка за ней в погоню понеслась, Но коварной ведьмы след простыл, — спаслась!