Атаман Устя
Шрифт:
— Ну, а если я помирать соберусь? И это тебя не пройметъ? Отвтствуй.
— Я не понимаю.
— Если я зарокъ дамъ: быть убиту у тебя на глазахъ, а то и самъ вотъ… Ну, хоть сейчасъ.
— Полно, усмхнулся Устя.
— Пугали ужъ знать… другіе. Не вришь?
— Не пугалъ никто… а что пустое болтать, вашъ братъ чего не надумаетъ.
— Чей братъ? вдругъ обидчиво произнесъ эсаулъ.
— Я тебя ни съ кмъ не равняю! спокойно и вразумительно проговорилъ Устя, какъ бы извиняясь. — Я другое хотлъ сказать… Ты изъ дворянъ, а дворяне баловники: влзетъ
— Такъ я изъ дворянъ? горячо воскликнулъ Орликъ. — Я съ жиру бшусь, а? Съ какой это радостной жизни, позволь узнать. Что я здсь въ своей усадьб живу съ крпостными людьми, а? Съ радости да съ сыту я бжалъ на Волгу и въ душегубы да въ воры записался, да купцовъ ограбляю, да эсауломъ въ воровской шайк состою? Все это съ сыту, съ жиру?.. Гд Черный, Малина, Кипрусъ, калмыки и сибирные, тамъ и я… такая же голытьба, негодница.
— Захоти самъ — атаманомъ будешь, пробурчалъ Устя.
— Не лукавь, не гни въ другую сторожу. Знаешь, что мн плевать на атаманство твое; знаешь, зачмъ и почему я застрялъ у тебя въ Яр, а не ушелъ дальше, за предлы россійскіе, какъ сначала полагалъ. Нтъ, вотъ что, Устя… Вотъ что я теб теперь скажу…
Орликъ всталъ и, блдный, подойдя къ стн, сцпилъ съ гвоздя короткій турецкій пистолетъ. Затмъ онъ шагнулъ къ Уст…
— Полно, Егоръ Иванычъ. Не малодушествуй. Ты не Петрынъ?
— Нтъ, я не Петрынь… Тотъ тебя продастъ или уже продалъ въ отместку и будетъ радоваться, если тебя казнить будутъ въ город за атаманство… а самъ себя хочу покончить…
— Что ты, въ своемъ ты разум?..
— Не знаю, можетъ и впрямь голова не на мст; но буде… буде собираться; эти сборы меня замучили — я много про это раздумывалъ, сидя здсь. Теперь такъ къ случаю, стало-быть, пришлось. Не нын-завтра — все одно. Говори, будетъ какая перемна или нтъ. Всегда ты меня смшками да уговорами будешь водить? Перемны не ждать?
— Ахъ, Егоръ Иванычъ…
— Говори! Во вки вковъ ничего не будетъ? Я не прошу тебя — вотъ тотчасъ все бросай и иди за мной… Ну, годъ, хоть бол года — я буду ждать. Но мн надо знать, будетъ-ли конецъ; есть ли у тебя на душ хоть малость самая любви ко мн, или можетъ быть, или же нту и во вки не будетъ; больше я ничего не прошу.
— Кто же впередъ свою жизнь знать можетъ.
— Не лукавь! Отвтствуй! Ничего нту?
— Теперь… нту…
— Нимало.
Устя молча вздохнулъ…
— Ну… что-жь? Палить, что ли? холодно и спокойно выговорилъ Орликъ, но поблднлъ еще боле, и красивые глаза его зажглись ярче.
— Теперь я тебя пуще всего на свт люблю. Тебя одного… Но жизнь свою разбойную, вольную — пуще люблю. Промнять эту жизнь на другую, простую деревенскую, бабью, — я не могу. А какъ я почувствую чрезъ годъ, кто-жь это можетъ знать. Надостъ эта жизнь — тогда, встимо, кром тебя, мн не съ кмъ уйти и зажить по-просту, по-человческому и по-деревенскому.
— Да есть ли у тебя на душ хоть малость самая ко мн расположенія?
— Встимо есть, и много!.. Да не того, чего ты хочешь. Ты мн, говорю, много дорогъ… Пуще, чмъ братъ — такъ же родной. Еще малость, и я тебя полюблю такъ же, какъ я покойнаго родителя любилъ!
— Да я не того хочу!!
— Ну обождемъ… Можетъ, придетъ и другое.
— Да придетъ ли? Не лукавь…
— Можетъ все быть.
— Не лукавь, побойся Бога.
— Я прямо сказываю, вотъ какъ предъ Богомъ. Ну обожди, хоть годъ, хоть даже меньше…
— Если я сейчасъ вотъ покончу съ собой, ты пожалешь?
— Я объ этомъ и думать не хочу, да и не могу; мн безъ тебя теперь жизнь не въ жизнь будетъ. Ты у меня теперь одинъ, будто родной.
— Устя?! Побожися, что такъ…
— Вотъ теб крестъ! горячо вымолвилъ атаманъ и быстро перекрестился.
— Чуешь ли ты…. сдается ли теб…. что можетъ быть перемна — ну, хоть чрезъ два года.
Устя долго молчалъ и наконецъ выговорилъ:
— Сдается, что можетъ…
Орликъ бросилъ пистолетъ и, измнившись въ лиц, двинулся къ Уст.
— Давно бы такъ сказывать! нжно произнесъ онъ;- вдь я не теперь прошу; хоть знать мн, впредь будетъ!
Орликъ опустился на полъ около атамана и, обхвативъ его, уткнулся горячимъ лицомъ въ его колни. Устя тихо положилъ руки ему на голову и сталъ отстранять его отъ себя.
— Полно, пусти, встань, Егоръ Ивановичъ, сдлай милость.
— Эхъ, кабы была въ теб сотенная часть того, что во мн кипитъ, то не было бы охоты меня отталкивать, грустно проговорилъ Орликъ.
— Пусти, сдлай милость… Срамно и глядть…. почти сердито выговорилъ Устя.
Орликъ поднялся и отошелъ.
— Срамно!.. Стало ты и впрямь на свой ладъ все видишь и чувствуешь, вздохнулъ онъ.
— Привычка. Я, вишь, атаманю на Волг. Предо мной на земл только и валяются т, что помилованія просятъ! шутливо произнесъ Устя.
— Да вдь и я помилованія просилъ! уже веселе заговорилъ Орликъ.
— Ну, я тебя и помиловалъ… А теперь поведемъ рчь о разбойныхъ длахъ. Я опять къ теб съ тмъ же; мн ужь больно хочется купца отпустить на волю.
Орликъ сморщилъ брови.
— Охъ, напрасно… говорю, напрасно.
— Жаль его, ей-Богу жаль; у него жена, пятеро дтей — Богъ съ нимъ.
— Онъ всю Казань подыметъ на насъ. Я его батраковъ допросилъ обо всемъ. Его самъ намстникъ въ лицо знаетъ, и знаетъ, что онъ поплылъ на Астрахань. Пропадемъ мы изъ-за него.
— Онъ общается не жаловаться.
— И ты вришь?
— Врю. Онъ у меня на образа молился, поклоны клалъ. Родителями и дтьми клялся.
— Какъ знаешь. Ты атаманъ и твоя на это водя… Ну, да пущай, ужь такъ и быть на ныншній разъ. Я на счастьи и самъ готовъ… Отпускай!.. Можетъ, онъ мн счастье принесетъ, и мой атаманъ скоро ради меня злополучнаго гнвъ на милость положитъ. Отпускай. Хочешь, я его самъ проведу, а то вдь наши, небось, чуютъ.
— Да. Малина сказывалъ вчера Черному, что надо стеречь его и нагнать.