Атаман Устя
Шрифт:
— Душу-то отпустить… Встимо, помиловать всякаго можно… пробормоталъ Устя… да не вашего брата купца.
— Что-жь такъ? Чмъ купецъ хуже. Тотъ же человкъ, душа Божья, христіанинъ, а не жидъ какой или песъ.
— Не жидъ и не песъ, а жалобщикъ. Вотъ что, родимый. Понялъ?
— Нтути, не понялъ.
— Жалобщикъ — вашъ братъ купецъ. Молодца какого изъ твоихъ, альбо хоть и всхъ — пускай на вс четыре втра. Онъ опять пойдетъ въ батраки къ кому-либо, съ перепугу ко двору на деревню вернетъ, а тебя пусти, ты прямо къ воевод, а то и выше, съ жалобой
Купецъ молчалъ и глядлъ во вс глаза на атамана, будто удивлялся.
— Тебя вотъ отпусти, ты прямо въ городъ жаловаться на насъ, — правда?
— Оно точно…
— Ну, вотъ…
— А можно и… зачмъ! Общаюсь коли, то не пойду! спохватился Душкинъ.
— Общаешься? усмхнулся Устя. Вс вы общаетесь.
— Вотъ теб… разрази меня Господь… провалиться мн въ преисподнюю.
И купецъ понялъ рчь атамана; почуявъ возможность своего спасенія отъ смерти, посыпалъ словами. Онъ клялся и божился, что дтямъ роднымъ не разскажетъ о приключеніи своемъ на Волг, не только не дойдетъ жаловаться воевод и выдать мстонахожденіе атамана и шайки.
— Ну, ладно, прервалъ Устя горячую рчь купца — поди, пошь внизу. Я за тобой пришлю, когда нужно будетъ.
— Помилуй, родной. Вкъ буду за тебя Богу молить.
И Душкинъ повалился въ ноги атаману.
Устя равнодушно глядлъ на лежащую у него въ ногахъ фигуру, плотную и дюжую. Подобныя сцены повторялись въ Яр постоянно, каждый разъ, какъ разбойники приводили плнныхъ.
Нъ шайкахъ низовья испоконъ вка завелось какъ бы обычаемъ, пріобртеннымъ въ силу опыта, — отпускать на волю, посл разгрома какого-либо судна, только батраковъ, черный народъ или темный людъ, бдняковъ, глуповатыхъ, очень молодыхъ парней и, конечно, женщинъ съ дтьми. Хозяевъ, купцовъ или случайно попавшихъ въ плнъ помщика отпускать снова на волю опасались и почти всегда убивали или топили.
Причина была простая — не пустить въ городъ очевидца разгрома или разбоя, видвшаго мстность и знающаго въ лицо атамана и его молодцовъ. Подобный очевидецъ являлся предъ начальствомъ ближайшаго города не только жалобщнкомъ, но и свидтелемъ; онъ могъ все и всхъ указать и назвать, прося защиты.
Начальство, лнивое на подъемъ, въ данномъ случа — поневол должно было заступиться и принять какія-либо мры противъ притона душегубцевъ. Большею частью посылалась команда изъ городского гарнизона. Походы эти, впрочемъ, рдко достигали цли: шайка, которую спугнутъ съ одного мста Волги, переходила на другое; случалось, что посл горячей битвы команды съ разбойной шайкой — послдніе, дравшіеся отчаянно въ виду острога, кнута и Сибири, побждали солдатъ, шедшихъ въ походъ и дравшихся неохотно, лниво, а подчасъ и трусливо.
Купецъ Душкинъ зналъ эти обычаи и, съ минуты своего плна на блян, забылъ и думать о своемъ имуществ, а думалъ только о спасеніи жизни. Ласковость атамана его теперь обнадежила. Онъ ушелъ отъ Усти и мысленно молился, общая молебны и свчи разнымъ угодникамъ.
XX
Молодцы-устинцы
— Охъ, хоре мое, убили злоди…
Лысый, конечно, помнилъ и зналъ, что «злоди» настоящіе-то онъ съ товарищами, а что купецъ съ батраками защищалъ отъ разбойниковъ свое имущество и жизнь, но по отношенію къ добросердечному и горемычному Ваньк — и батраки съ бляны были злоди, зацпивъ изъ ружья самаго неповиннаго изъ всхъ устинцевъ.
Орликъ, у котораго плечо сильно болло, никому и виду не показывалъ, что раненъ, а Черному строго приказалъ въ особенности не говорить объ ран ни слова самому атаману.
И только на третій день посл того, что Черный съ помощью другихъ молодцовъ вытащилъ пулю у эсаула, Устя узналъ объ ран своего эсаула и друга.
Ефремычъ, или «Князь», знавшій все, что только творилось въ Яр, узналъ и счелъ долгомъ доложить атаману.
— Нашъ вдь эсаулъ подшибленъ купецкими то подлецами.
— Раненъ? воскликнулъ Устя. Куда? Какъ?
— Въ плечо. Третевось Черный изъ него пулю на блян вытаскивалъ.
— Ну?
— Вытащилъ благополучно.
— Кто теб сказывалъ? Орликъ? Черный?
— Нту-ти, одинъ изъ молодцевъ, что держалъ эсаула за ноги, когда пулю тащилъ Черный.
Устя тотчасъ собрался и отправился въ хату Орлика.
Эсаулъ только-что допросилъ двухъ батраковъ купца о разныхъ подробностяхъ, которыя были ему почему-то нужны, и, отпустивъ ихъ, собирался отдохнуть.
Устя вошелъ съ вопросомъ объ ран.
— Эвося, хватился, родимый, разсмялся Орликъ;- ужъ заживать начало.
— Я не зналъ. И какъ же ты самъ мн не сказался. А?.. Не грхъ ли, Егоръ Иванычъ? съ укоризной вымолвилъ Устя.
— Зачмъ? Что-жъ къ теб лзть съ пустяками. Какое теб дло, если кого изъ шайки поранятъ?
— Кого другого… Да… А не тебя!.. рзко, но съ чувствомъ, которое сказалось въ голос и въ лиц, вымолвилъ Устя.
Орликъ замтилъ это и зорко глянулъ на атамана. Съ минуту глядлъ онъ ему въ глаза и молчалъ. Устя опустилъ глаза. Эсаулъ наконецъ вздохнулъ и понурился.
Наступило молчаніе.
Устя, очевидно, понялъ нчто особенное во вздох и въ раздумьи Орлика и, не прерывая молчанія, сидлъ не двигаясь и глядя, какъ виновный.
— Да… вотъ жаль!.. Плечо продырявило и теб жаль, заговорилъ Орликъ глуко и печально. А души моей теб не жаль; изныла вся душа — а теб что… и горя мало. Чудно!
— Въ этомъ я теб помочь не могу… едва слышно проговорилъ Устя.
— Не можешь! разсмялся Орликъ почти озлобленно. Въ своемъ сердц двка не вольна! Къ кому сердце само ляжетъ! Такъ ли?
— Много разъ я теб все пояснялъ… также тихо сказалъ Устя. Что-жъ, опять за старое. Знаешь вдь, что ничего тутъ подлать нельзя, лучше и не заговаривать.