Атаман Устя
Шрифт:
— Двухъ двочекъ-сиротокъ окрестили и отдали тому, кто боле всхъ любилъ ребятъ, т. е. отцу еодору. Двочки дикія, злыя, несмотря на ласку и уходъ священника, смотрли зврками; какъ есть пара волчатъ; только и могъ съ ними ладить молодой парень Темиръ, котораго отдали казаки по сосдству въ батраки къ одинокому старику, прежнему старшин станичному.
Кто такіе были плнные, сами казаки, ихъ пригнавшіе, не знали. Кто говорилъ хивинцы, кто называлъ грузинцами, а кто постарше, умвшій различать татарву, называлъ абхазцами. Они ничего сначала о себ сказать не могли.
Пожилая женщина и старикъ были
Темира за его разумъ и добродушіе, лихость и отвагу, да еще вчную готовность всякому услужить, полюбили вс казаки, а за чудныя очи съ блескомъ, да за брови дугой и усъ курчавый — еще пуще полюбили вс казачки.
Чрезъ полгода по прибытіи на станицу Темиръ уже изрядно говорилъ по русски и, будучи уже христіаниномъ съ именемъ Борисъ, сталъ, ни дать ни-взять, природный донецъ-казакъ.
— Хочешь домой? шутили съ нимъ.
— Ни. Зачмъ? Мн здсь хорошо, отвчалъ онъ весело.
— Темиръ, по войску приказъ вышелъ тебя на родимую твою сторону отправлять и опять въ басурманы крестить! постоянно шутили съ Темиромъ казаки и казачки.
Темиръ отшучивался или говорилъ:
— Отправятъ, я опять сюда самъ приду.
Отецъ еодоръ, выбившись изъ силъ со своими двумя воспитанницами, часто обращался къ Темиру за помощью. Молодой малый умлъ съ ними ладить, хотя он были не изъ одной стороны съ нимъ. Теперь онъ уже могъ объяснить станичникамъ, что вс они попали вмст изъ совсмъ разныхъ мстъ. Умершій старикъ былъ осетинъ, женщина, по его словамъ, была татарка-туркменка и говорила для него совсмъ непонятнымъ языкомъ, двочки были съ береговъ Чернаго моря, изъ Абхазіи, а онъ самъ былъ кабардинецъ.
— Кабарда! Слыхали! Знаемъ! говорили казаки. Хорошій народъ, хоть и басурманъ! Въ битв страсть лихъ и злючъ, а въ обиход, особливо въ плну, повадливый, добрый, совсмъ нашъ православный. Вотъ и ты таковъ вышелъ.
Чрезъ годъ старикъ-казакъ, у котораго жилъ молодой кабардинецъ, умеръ, и Борисъ-Темиръ по собственному желанію перешелъ жить и служить къ отцу еодору. Скоро одна изъ двочекъ, самая злая, упала въ колодезь и утонула, а другую выпросилъ себ у попадьи ея родственникъ, богатый казакъ изъ Цымлянской станицы. Священникъ даже радъ былъ отдлаться отъ своихъ абхазскихъ волчатъ. Зато парень, красавецъ Темиръ, котораго никто не звалъ христіанскимъ именемъ Бориса, остался у отца еодора и вскор жилъ на положеніи уже не батрака, а какъ бы родного сына; особенно полюбила его матушка и стала лелять пуще родного.
Но тутъ то чрезъ года полтора и приключилось нчто… Дло темное, но по всему — гршное. Однако, такъ какъ казаки были народъ все справедливый, простодушный и честный, то весь міръ поршилъ дло скоро и прямо.
— Ну, что? Богъ съ ими! Не наше дло… Да и кто-жъ тутъ виноватъ. Сего и ждать надо было. Нехай ихъ, не намъ судить.
У матушки попадьи и хилаго отца еодора явилась на свтъ двочка, красавица писаная,
— Ты моя, а она твоя, стало-быть, и она моя.
На крестинахъ батюшка былъ всхъ бодре, говорливе и бережно купалъ въ купели новорожденную, нарекаемую Устиньей.
Подгулявшіе на крестинахъ казаки выпили и за здоровье «кабардинки», но затмъ въ трезвомъ вид, изъ уваженія къ священнику, называли такъ новорожденную только заглазно…
XXII
Маленькая Устя, должно быть, родилась, какъ говорится, въ сорочк: съ колыбели вс наперерывъ любили и баловали двочку — красавицу. Отецъ еодоръ боготворилъ ее и упорно звалъ, будто съ умысломъ, не иначе, какъ по имени и отчеству; для всхъ крошка была Устя и Устюша, а для него всегда Устинья еодоровна. Мать тоже любила ее, хотя и меньше, чмъ священникъ. Темиръ часто ласкалъ и нянчилъ двочку, и по-долгу глядлъ на нее, задумываясь глубоко. А о чемъ онъ думалъ, никто не зналъ, и никогда ни единымъ словомъ не проговорился молодецъ. Какая-то злая кручина явилась у него, которую онъ отъ всхъ скрывалъ; даже и попадь, которую, конечно, онъ любилъ больше всхъ на станиц, онъ ни разу не объяснилъ своей тайной тоски.
Съ каждымъ годомъ матушка все боле привязывалась къ Темиру, имъ только и жила, и дышала. Когда случалось Темиру отлучиться отъ станицы въ городъ по длу, а такія дла отецъ еодоръ изрдка поручалъ ему, матушка въ отсутствіи Темира не дотрогивалась даже до обда и, сидя на крылечк, все глядла на дорогу, по которой онъ обыкновенно ворочался.
Такъ прошло восемь лтъ. Подросла Устя, стала худенькая, длинная, но стройная и живая двочка — умне и быстре и словомъ, и дломъ другихъ двочекъ. Она равно любила и отца, и мать, и «братца», какъ звала она Темира.
Жилось бы семь священника мирно и благополучно, но не такъ захотла, видно, судьба.
Прошелъ слухъ о войн царицы Анны Ивановны съ басурманомъ-туркой. Донскому казацкому войску повелно было тоже выйти походомъ и тревожить турецкую границу съ другой стороны, между морями Каспіемъ и Чернымъ. Собралось войско охотно и было хотло дружно ударить на крымскаго хана, заклятаго, вкового врага донцевъ, но изъ столицы было оглашено, что съ крымцами сама царица справится. Донцамъ приказано было двигаться за Кубань и итти впередъ, елико возможно дальше:
Услыша объ этомъ поход казаковъ, о набор охотниковъ въ войска, взмолился священнику и старшин станичному и молодецъ Темиръ.
— Отпустите въ походъ съ казачествомъ!
Матушка отъ этой просьбы молодца обомлла, заболла и, оправившись, всячески молила его образумиться.
Сначала показалось всмъ казакамъ дло это не подходящимъ.
Въ войск служили одни природные казаки и посторонніе не допускались.
— Чмъ я не казакъ! Будьте милостивы, заслужу! молилъ Темиръ.
Стали казаки почесывать за ухомъ и чубъ теребить,