Атаман Устя
Шрифт:
Хотли было самые лихіе казаки не пускать его усаживаться въ коляску, а заставить прежде прощенья просить у любимаго и уважаемаго священника, но отецъ еодоръ остановилъ ихъ… Довольно было и того, что Устя, проводивъ гостя изъ горницы, стояла на порог дома и, кланяясь въ поясъ отъзжающему, ласково и привтливо говорила, балуясь:
— Добраго пути, блоглазый глистъ. Уноси скоре тощую спину отъ нашихъ казацкихъ нагаекъ.
Многочисленная свита секретаря молчала, какъ по уговору или по его приказу. Секретарь сердитый, красный, какъ ракъ, фыркалъ, точно лошадь съ
— А казачк этой быть у меня — волей-неволей; не пройдетъ мсяца, и вы ея не хватитесь!.. Вотъ вамъ мое послднее слово.
Толпа было заревла и ползла на экипажъ, но отецъ еодоръ удержалъ всхъ однимъ словомъ.
— Богъ съ нимъ; бросьте, молодцы; неразумный какой-то.
Секретарь, погрозясь кулакомъ, двинулся отъ крыльца въ сопровожденіи своихъ холоповъ, сопровождаемый гиками и свистомъ.
Къ вечеру отецъ еодоръ съ Устей уже смялись и шутили на счетъ того, какъ она прельстила столичнаго гостя; священникъ махнулъ рукой, идя спать, и сказалъ:
— Ну, спасибо, все обошлось безъ бды. Спустить мн ему не хотлось обиды, а какъ созвалъ народъ, то самъ испугался за него. Слава Богу, цлъ ухалъ.
XXIV
Не прошло двухъ недль, какъ гость московскій исполнилъ свою угрозу. Дйствительно, былъ ли онъ безъ ума, безъ памяти отъ двушки, или просто привыкъ столичный затйникъ исполнять вс свои прихоти, но дло въ томъ, что, отъхавъ верстъ за пятьдесятъ, онъ остановился въ одной станиц и ршилъ дальше не хать.
Однажды, въ глухую и темную ночь, когда все небо заволокло тучами, завывалъ и гудлъ втеръ и частилъ осенній дождь — на домъ священника напала вооруженная ватага людей… Головорзы явились и забрались въ домъ тихо и осторожно. Собаки не лаяли, ворота и двери отворились какъ волшебствомъ, — все было, видно, заране налажено и пристроено. Священникъ, который спалъ, не усплъ и пальцемъ двинуть, какъ его въ кровати связали и привязали. Двушку, несмотря на сопротивленье, повалили, скрутили и, заткнувъ ротъ, вынесли на улицу, положили въ экипажъ и махнули отъ крыльца во весь опоръ.
Скоро въ степи ихъ и слдъ простылъ. Отца еодора нашли и освободили только лишь по утру; онъ былъ безъ сознанія, и его насилу привели въ чувство. Съ перепугу и предчувствія горя отъ случая съ дочерью, онъ какъ-то осунулся весь и едва двигался, едва шевелилъ языкомъ.
Казаки, вся станица клялись и божились, крестясь на храмъ Божій, что они разыщутъ и привезутъ Устю, хотя бы пришлось лазать на дно морское. Съ десятокъ молодцовъ тотчасъ поскакали въ разныя стороны на развдки и поиски похищенной силкомъ двушки. Но чрезъ три дня красноярская казачка по рожденью и кабардинка по своей природ — сама прискакала на кон въ станицу и вихремъ подлетла къ своему дому.
— Что батюшка? Живъ-ли? Что онъ? вскрикнула она, увидвъ двухъ женщинъ.
Отецъ еодоръ былъ въ томъ же полномъ состояніи разслабленія, но, услыша дорогой голосъ, ожилъ сразу…
— Устя!
Долго обнимала и цловала двушка отца и ласкала на вс лады.
Священникъ все глядлъ ей въ глаза и все хотлъ будто разгадать что-то, не спрашивая словами.
— Ничего со мной не приключилось худого, дорогой мой! сказала Устя. Гд имъ со мной было управляться!
— Какъ же тебя отпустили, прозвали? Секретарь-то…
— Онъ, батюшка, на томъ свт!
— Какъ?!
— Я его запорола ножемъ!
— Устя! вскрикнулъ отецъ еодоръ, — Господи помилуй!!
— Что-жъ было длать, батюшка. Либо мн была погибель, либо приходилось убить, себя обороняя. Хотли бы вы, чтобы я загибла?
— Что-жъ теперь будетъ съ нами?
— Не знаю!.. Но одно знаю, что мы вмст будемъ; хоть и худо, да вмст, а не въ разлук.
— Тебя судить будутъ, въ Сибирь угонятъ…
— Вы за мной пойдете, или бжимъ загодя…
— Куда же намъ бжать, родная… Я еле дышу; уходи ты отъ суда московскаго, уходи одна…
— Нтъ, безъ васъ я никуда не пойду! ршила Устя:- будь, что будетъ.
На станиц вс казаки тоже перепугались; шутка ли — съ Москвой тягаться.
Не прошло трехъ дней, какъ войсковое начальство, встревоженное происшествіемъ, поднялось на ноги. Убійство столичнаго секретаря было дло нешуточное. Какія причины побудили молоденькую казачку зарзать чиновника и богатаго московскаго барина — стало дломъ второстепеннымъ. Виноватъ онъ, да вдь и мертвъ! Разумется, худое дозволилъ себя чиновникъ съ казачкой, а именно ночное разбойное похищенье и неудавшееся насиліе, такъ за то онъ и люто отвтилъ, былъ ею умерщвленъ; стало быть, теперь оставалось только судить убійцу.
Будь секретарь живъ, а казачка опозорена — то была бы права и ступай въ Москву съ жалобой просить на него суда и расправы у царицы, а распорядилась сама, защищаясь отъ его козней — теперь иди къ отвту.
Такъ разсудилъ войсковой старшина.
Попова дочь и казачка красноярская Устинья едоровна, по приказу правленія войска Донскаго, была арестована и съ конвойными казаками доставлена на арб въ Ростовъ… Посл увоза дочери, священникъ затихъ, не то живъ, не то нтъ…
Двушку временно засадили въ городскую тюрьму и стали ждать указа изъ Москвы — что повелятъ изъ столицы учинить съ убійцей? Какъ и гд казнить, и куда сослать, коли вынесетъ плети?
Долго ждали отвтнаго указа изъ станицы.
Между тмъ въ острог, гд сидла Устя, нашлись всякіе молодцы, и старые и малые, и со всхъ концовъ міра, и душегубы, и безвинно попавшіе подъ судъ людской.
Одинъ изъ заключенныхъ былъ разбойникъ съ Волги, молодой и простодушный малый, красивый и ласковый, по имени Стенька, но котораго вс острожники звали «попадья». Это ли прозвище, или его добрый нравъ и сразу оказанное вниманіе и ласки ко вновь заключенному, но Устя быстро подружилась съ Стенькой. Ему одному разсказала она все свое приключенье и объявила, что хочетъ, во что бы то ни стало, бжать, не дожидаясь наказанія, котораго ей, конечно, и перенести было бы не въ мочь.