Атаман Устя
Шрифт:
— Прости, молъ, человкъ Божій, женщин ея грхъ земной…
Двочка Устя прежде священника поняла, что ея мама уже не прежняя, а другая стала… Двочка заплакала горько и бросилась изъ хаты на улицу.
— Мама! Мама! стала звать она, заливаясь слезами, будто почуявъ, что маму надо звать и искать теперь везд… везд, кром той постели, гд лежитъ покойница.
XXIII
И въ домик священика стало тихо, стало тоскливо… Когда-то, — и сдается будто еще очень недавно, — въ немъ зачастую шумли и кричали, бгая по всмъ горницамъ, Темиръ съ Устей, а имъ вторила, весело и громко смясь ихъ играмъ и затямъ, красавица-жена священника,
И сразу все сгинуло, будто по волшебству злого колдуна какого.
Отецъ еодоръ, всегда хилый съ молоду, сталъ еще больше хворать. Къ болзнямъ тла прибавилась и болзнь духа — гореванья напрасныя по доброй жен, которая, какъ солнышко, освщала домикъ своими глазами и улыбкой. Теперь въ горницахъ было будто темно, будто вчныя сумерки. Двочка-дочь была слишкомъ умный ребенокъ, чтобы исчезновенье друга и братца Темира, а затмъ смерть матери не отразились на ея нрав; Устя тоже притихла, не рзвилась, сидла по цлымъ часамъ около отца и задумывалась о чемъ-то… о своемъ… о такомъ, что словами мудрено сказать. Всякое такое чудесное!.. Или она, поглядвъ священнику въ лицо, вдругъ тихо и задумчиво спрашивала что-нибудь, на что отецъ еодоръ затруднялся дать отвтъ и говорилъ кротко:
— Выростешь, будешь большая — узнаешь; а теперь ты маленькая и моего объясненія не поймешь.
А Устя часто озадачивала священника.
— Какъ-же это, если нашъ Господь Богъ всемогущъ, сказала она однажды, — Онъ допускаетъ басурманскому богу тоже человками управлять. Вотъ басурманскій богъ Темира погубилъ, къ себ переманилъ.
И много думала двочка о судьб братца Темира.
Такъ прошли года.
Хворалъ и боллъ часто отецъ еодоръ, а все былъ живъ. Сказываетъ недаромъ молва людская, что кто все «скрипитъ», дольше проживетъ, чмъ тотъ, кто все на ногахъ; одинъ будто свыкся со всми болзнями и не поддается имъ, а другого какъ обухомъ по голов хватитъ болзнь на ходу и сразу, подкосивъ съ ногъ, свалитъ на тотъ свтъ.
Отецъ еодоръ сталъ уже сдъ, какъ лунь, хотя ему всхъ 60-ти лтъ еще не было, а прежняя двочка Устя стала красавица-казачка и выдлялась среди другихъ сверстницъ, какъ отмтный соболь. Вс молодцы на нее заглядывались. Не мало уже сватовъ и свахъ перебывало у священника и отъ духовныхъ лицъ, и отъ богатыхъ казаковъ.
Но Устя усмхалась только на слова отца о замужеств и головой трясла.
— Никогда ни за кого я не пойду, батюшка; не такая я уродилась.
И дйствительно, Устя ни разу ни на одного молодца не глянула такъ, какъ другія двушки; будто они не существовали для нея. Двушка проводила время съ отцомъ въ бесдахъ или хозяйничала, или тайкомъ отъ всхъ и, конечно ночью, уведетъ коня со двора на край станицы, будто на водопой въ рчк… А тамъ сядетъ на него и носится часа два по степи, избгая наскочить на людей. Священникъ зналъ эту страсть и молчалъ. Онъ помнилъ, какая природа говорила въ сердц двушки. На станиц тоже многіе зачастую объясняли нравъ, нелюдимство и диковинное поведенье двушки тмъ, что знали вс про нее.
— Кабардинка! Что жъ?
Устя была счастлива по-своему и обожала отца, а священникъ, конечно, боготворилъ двушку и только задумывался подчасъ о томъ, что станется съ Устей, когда его не будетъ на свт.
— Все-жь таки замужъ бы при себ выдать, покуда живъ, говорилъ онъ и двушк, и пріятелямъ изъ прихожанъ.
Наконецъ, однажды, когда Уст было уже восемнадцать лтъ, слпая судьба-лиходйка снова вспомнила будто о священник съ дочерью и снова заглянула къ нимъ на дворъ съ бдой.
Объзжалъ станицы войска Донского, съ указами изъ Москвы,
Сразу, какъ только увидлъ онъ Устю, то будто разумъ потерялъ отъ нея. Ему бы слдовало чрезъ день хать дальше, а онъ остался и пробылъ еще два дня и все съ Устей бесдовалъ: поразила не въ мру столичнаго гостя красота казачки. Но во сколько быстро онъ влюбился въ двушку, во столько же почти сталъ ей противенъ. Устя всегда недолюбливала тхъ, кто ей говорилъ разныя сладости, которыя всегда говорятся красавицамъ; даже на многихъ своихъ молодыхъ станичниковъ, которыхъ бы любая двица-казачка полюбила, Устя смотрла строго, находила ихъ умными и красивыми, но полюбить… чувствовала, что не можетъ!.. Не такихъ и не такого полюбила бы она!
Прозжій важный баринъ былъ не очень молодъ, лтъ за тридцать, но неказистый — ни станомъ, ни осанкой, ни лицомъ. Длинный, тощій, съ впалой грудью, съ лицомъ нечистымъ и румянымъ, какъ красноярскіе парни, и весь въ веснушкахъ. Носъ и ротъ изрядные, но глаза маленькіе, будто щелки, и совсмъ блесоватые.
— Вотъ худорожъ нашъ гость!.. сказалъ даже отецъ еодоръ въ первый же день.
Священникъ замтилъ, что гость шибко и сразу занялся Устей, повидимому, просто «врзался» въ двушку, какъ говорили казаки. И ходитъ и глядитъ на нее будто безъ ума, безъ памяти.
— Пущай его! думалъ священникъ. Вдь все-жь ему надо будетъ не нын — завтра ухать.
То же думала и Устя, но не могла однако воздержать себя, и поневол съ первой же минуты стала дразнить секретаря и на смхъ подымать; онъ и обижался, а все-таки льнулъ къ ней.
На третій день секретарь въ бесд наедин съ ней предложилъ двушк бросить отца и послдовать за нимъ въ столицу, общая ей горы золотыя. Устя сильно обидлась, но свела было дло на одинъ смхъ. Секретарь упорно и назойливо стоялъ на своемъ, и двушка стала отвчать рзко. Дошло дло до того, что она объяснила гостю невозможность полюбить такого урода, какъ онъ, «блоглазый глистъ».
Секретарь обидится и ушелъ въ свою горницу, а въ сумерки объяснился о томъ же самомъ со священникомъ, предлагая ему сначала тысячу рублей, потомъ три, потомъ семь тысячъ, чтобы отпустить съ нимъ дочь въ столицу, въ качеств или въ должность простой наложницы.
Отецъ еодоръ сначала и понимать не хотлъ и все отсмивался, потомъ заподозрилъ, что секретарь не трезвъ, но когда тотъ назойливо стоялъ на своемъ, увеличивая кушъ, оскорбленный священникъ вспылилъ, какъ еще никогда въ жизни не бывало. Недолго думая, онъ сталъ просить важнаго гостя тотчасъ вонъ на улицу изъ-подъ своей кровли. Секретарь сталъ грозиться, что за такую дерзость засадитъ священника въ острогъ, а «двчонку» его силой увезетъ съ собой, куда захочетъ.
Священникъ одлся, вышелъ на церковную площадь станицы и началъ, останавливая мимоидущихъ казаковъ, просить созвать міръ тотчасъ на сходъ.
Скоро собралась толпа. Вс посыпали изъ хатъ на площадь, даже старухи и ребятишки прибжали изъ любопытства узнать, что за сборъ.
— Что за притча, батюшка? Что приключилось? говорилъ каждый, подходя.
Когда вс собрались, священникъ объявилъ поведеніе секретаря.
Казаки разгорлись, загалдли и двинулись къ дому попа учить его гостя, московскаго секретаря. Однако тотъ, почуявъ бду, уже собрался. Лошади его были заложены въ экипажъ, а вся свита уже разсаживалась по телжкамъ и на коней.