Атаман Устя

Салиас Евгений Андреевич

— Что завтра будетъ, одинъ Господь небесный про то знаетъ, часто думаетъ и говоритъ Блоусъ. Убьютъ атамана или просто наржутся молодцы на войска или на воеводу — и конецъ! А то проявится другой какой лихой атаманъ, такъ нему уйдутъ отъ ныншняго атамана. Онъ къ тому же и атаманитъ на свой ладъ. Чудно. Мудрено у него служить. То звря лютя, то двка двкой. Угодить на него мудрено. Не убилъ кого — виноватъ, а тамъ убилъ какъ слдоваетъ, — тоже виноватъ. Да, атаманъ Устя — загадчикъ.

IV

Собрался

уже было Блоусъ домой, побрелъ по берегу, но повстрчалъ мужика Ваньку Лысаго или Хрипуна и застрялъ. Изъ всхъ жильцовъ Устина Яра ддушка больше другихъ любилъ Лысаго. А тутъ еще случился — Лысый, пригорюнясь, идетъ и съ ружьемъ.

— Вона! Ружье! воскликнулъ ддъ.

— Да, ддушка. Хоре мое… хоре — хорькое!

Ванька Лысый говорилъ такъ хрипло, что не всякій бы сразу его рчь разобралъ. За то его и Хрипуномъ прозвали.

— Какое твое горе? удивился Блоусъ и, опустивъ кадушку на землю, положилъ удочки и уставился на Лысаго.

— Куда собрался, Иване?

— Вишь ружье. Ефремычъ далъ по указу атаманову.

— Зачмъ?

— Атаманъ, ховоритъ, указалъ теб идтить работать. А то, ховоритъ, даромъ хлбъ жрешь.

— Дорогъ имъ хлбъ-отъ знать. Все попрекаетъ имъ! проворчалъ Блоусъ.

— Эхъ-ма… Утопился бы вотъ здсь, чмъ въ хород въ острох сгнить! воскликнулъ Лысый, махнувъ рукой. И, усвшись у берега на траву, онъ уныло носъ повсилъ. Блоусъ подслъ въ другу и сталъ его разспрашивать:

— Зачмъ-же ружье теб дадено?

— Идтить работать.

— Что-жъ теб указано длать?

— На Козій Хонъ идтить.

— Знаю Козій Гонъ. Далече. Часовъ пять, а то и шестъ пройдешь. Тамъ дорога большая. Изъ Саратова прозжіе бываютъ.

— Ну, вотъ. То-то… затмъ и нарядили.

— Подсидть кого… вздохнулъ Блоусъ.

— Подсидть.

— И ухлопать?

— Встимо ухлопать. А то глядть что-ль?

— Ну что-жь. Стрлять ты изъ самопала гораздъ?

— Хораздъ не хораздъ, а обучился. Надысь халку убилъ на плетн! схвастнулъ Ванька Лысый.

— Человка еще того легче. Чего же ты горюешь.

— Харюю… Въ хородъ въ острохъ попадешь. Тамъ на дорох и солдаты ходятъ. Помилуй Богъ, нарвешься на нихъ.

— Зачмъ!

— Зачмъ? Встимо ненарокомъ.

— Небось, вымолвилъ Блоусъ, смясь.

— Чего, небось? Иди вотъ замсто меня, коли хорячъ, да храберъ! озлился вдругъ Лысый.

Блоусъ сталъ толково успокаивать и обнадеживать Лысаго, что ничего съ нимъ не приключится худого. Лысый слушалъ, трясъ головой и наконецъ воскликнулъ:

— А вотъ хд Петрынь? Хд эсаулъ Орликъ? Хд Ванька Черный? — вс они ужь въ острох.

— Кто сказалъ?

— Никто не сказалъ. Я ховорю.

— Ну и врешь. Вс они цлы и невредимы. Свои дла справятъ и, гляди, во свояси будутъ. Я, братъ

Иване, врно знаю. Я на своемъ вку-то много видовъ видалъ. Не т порядки, чтобы намъ какихъ бдъ ждать. Вотъ черезъ годъ, другой — не знаю и уврять не стану.

— А батька Петрыня ухораздилъ подъ топоръ. Холову отрубили!..

— То иное дло, Иване. Ты не знаешь, тебя тутъ не было еще тогда. А я все дло знаю. И дло это — темное дло. Во какое темное. Гршное, скажу, дло. Срамота и грхъ всмъ намъ. Гршное. Да.

— Хршное. По что такъ?

— Срамота. Продали его молодцы наши, шепнулъ старикъ.

— Почему продали! Кому? изумился Лысый.

— Боязно мн это говорить теб, Иване, ты сболтнешь съ-дуру. А меня атаманъ застъ, а то и изведетъ.

— Зачмъ я буду болтать. Ховори, небось…

— Ну ужь скажу. Батька Петрыня, Тарасъ, подъ топоръ угодилъ не зря. Его выдали. И это дло атаманскихъ рукъ. Тутъ Устя на душу грхъ взялъ. Когда, года два почитай, атаманъ Шило былъ убитъ подъ Камышиномъ, Тарасъ, какъ водится по его эсаулову званью, сталъ атаманомъ въ его мсто. А тутъ присталъ къ намъ парень Устя.

— Атаманъ? спросилъ Лысый.

— Ноншній. Ну, да… Вотъ присталъ это Устя. Парень чахлый такой, малосильный, худой. Словно не мужикъ, а двка. Но съ лица красавецъ, глазища какъ у чорта горятъ, голосомъ ласковый, ухватками что теб бсъ. Такъ вотъ въ душу и наровитъ теб вползти. Ты не гляди — теперь онъ каковъ. Теперь осмллъ, всхъ подъ себя подобралъ. А тогда онъ тише воды, ниже травы былъ. Правда, все будто горевалъ, не смялся, вина въ ротъ не бралъ, да и теперь не беретъ. На дуван тожь бывало себ свою часть не бралъ.

— Что-жь такъ. Дуванъ на всхъ поровну.

— Ну не бралъ. Раздлятъ все промежь себя Тарасъ съ молодцами. А Уст ничего не надо. Вздыхаетъ, сидитъ, да горюетъ.

— А отчего онъ хоревалъ?

— Кто-жь его знаетъ. Много душъ можетъ загубилъ, прежде чмъ въ бгахъ быть. Почемъ знать! Да нтъ, гд ему? Онъ малосильный. А такъ, стало быть, горе какое, а дикому не сказывается.

— Я слышалъ, онъ изъ дворянъ? замтилъ Лысый.

— Ни. Враки. Видалъ я и дворянъ не мало.

— А съ лица, да руки тожъ: хладкія да блыя…

— Кто его знаетъ. Нтъ. Кто онъ и откуда и почему въ разбойныя дла пошелъ, — никому не вдомо, Иване.

— Ефремычъ, поди, знаетъ.

— Никто, теб говорю, не знаетъ. Какъ было все сокрыто, такъ и теперь.

— Ну, Однозуба знаетъ…

— Да ты помалкивай и слушай. Я теб про Тараса скажу.

— Ну, довори.

— Вотъ, значитъ, явился незнакомый это человкъ, ничего про себя не говоритъ, съ виду красавецъ парень, глазища страстъ, но безбородый, лядащій, худъ и малъ-малешенекъ, будто вотъ красная двица. Явился тотъ незнаемый парень и присталъ къ шайк Тараса.