Атаман Устя
Шрифт:
Горница, гд засвтился теперь огонекъ, была просторная, съ ярко блыми стнами, недавно вымазанными глиной, и деревянными скамьями вдоль стнъ. Въ одномъ углу стоялъ близъ окна столъ, а возл него шкафъ, гд лежало кой-какое платье и блье. Рядомъ на гвозд армякъ синій съ мдными пуговицами, красный кушакъ и круглая шапочка, грешневикомъ, обмотанная цвтными тесемками и шнурками… На стн противъ оконъ висло самое разнообразное оружіе: турецкіе пистолеты, ружья всхъ калибровъ, сабли, кинжалы и ножы, два отточенныхъ бердыша и даже большой калмыцкій лукъ съ упругой тетивой изъ бычачьей жилы ярко кроваваго цвта, а рядомъ съ лукомъ — сайдакъ со стрлами. Отдльно отъ всего оружія — ради почета — вислъ на стн
Для широкаго дула этого заморскаго мушкетона отливалъ себ самъ атаманъ особенныя огромныя пули. Этотъ мушкетонъ былъ любимымъ оружіемъ хозяина и онъ почти не отлучался со двора, не закинувъ его за спину. Вдобавокъ это былъ подарокъ прежняго атамана шайки, стараго Тараса, который кончилъ жизнь странно и загадочно… Этотъ мушкетонъ достался Тарасу посл офицера, начальника команды, посланной изъ Саратова на поимку его шайки.
Офицеръ былъ убитъ, команда частью разбжалась, частью была перебита, а все оружіе досталось въ пользу разбойниковъ. Въ другомъ углу горницы стояла деревянная кровать, покрытая пестрымъ одяломъ, съ красивыми красными расшивками, работы трехъ мордовокъ и въ томъ числ старой Ордуньи.
Въ правомъ углу чернлись три старинные образа, изъ которыхъ одинъ, большой складень, изображалъ страшный судъ.
У стола, гд горла сальная свча, сидлъ, опершись на оба локтя, очень молодой малый, въ блой съ вышивкой рубах, пестрыхъ шароварахъ и высокихъ смазныхъ сапогахъ. Но поверхъ рубахи была надта черная, суконная куртка безрукавка, вся расшитая шелками и обшитая позументомъ, а среди мелкаго узора на плечахъ и на спин сіяли вытканныя золотомъ турецкія буквы вязью.
Передъ молодцомъ лежала большая книга, сильно почернвшая и ветхая. Указкой въ правой рук онъ медленно велъ по строчкамъ и, читая про себя, разбиралъ очевидно съ трудомъ каждое слово. Иногда онъ произносилъ слова вслухъ шопотомъ или громко, но вопросительно, какъ бы не увренный въ точности прочитаннаго и произнесеннаго… Книга мелкой церковной печати былъ псалтирь, переплетенный вмст съ другой книгой, озаглавленной: «Столбъ Вры».
— Хитонъ… произнесъ молодой малый и промолчалъ… Не-ле-л-піе… медленно разобралъ онъ затмъ и снова пріостановился…
Прошло нсколько мгновеній и онъ снова выговорилъ вслухъ, громко, но уже не вопросительно… «Яко тать и разбойникъ!»… Голосъ его, свжій, мягкій, отчасти пвучій, прозвучалъ съ оттнкомъ чувства.
Онъ пересталъ водить указкой по строчкамъ и, глядя мимо книги на столъ, гд лежали щипцы для снимки нагара со свчи, онъ, очевидно, задумался вдругъ невольно и безсознательно.
Посл нсколькихъ минутъ молчанія онъ снова едва слышнымъ шепотомъ произнесъ:
— Яко тать и разбойникъ!.. Да! Слуги дьявола на земл. Лютые, нераскаянные гршники! Жизнь-то недолга. А посл-то… Посл,- гіенна огненная!!.. И онъ вдругъ глубоко вздохнулъ и отъ своего же вздоха будто пришелъ въ себя… Онъ провелъ небольшой блой рукой по глазамъ и по лицу нсколько разъ, будто отгоняя отъ себя неотвязныя, одолвшія думы…
Наконецъ молодой малый отвернулся отъ книги, слъ бокомъ къ столу и, опершись на него локтемъ, положилъ щеку на кулакъ.
Атаманъ Устя — кому казался красавцемъ, а кому, напротивъ того, гораздо неказистъ, непригожъ и даже совсмъ непонутру. Все-таки атаманъ равно дивилъ всякаго человка на первый взглядъ своимъ чуднымъ видомъ, лицомъ, ростомъ и складомъ. Словно не мужчиной казался онъ по виду, а будто еще парень, лтъ много восемнадцати. Зато съ лица будто старъ, иль ужъ больно зло это лицо и на старое смахиваетъ.
Скоре сухопарый и худой, чмъ плотный, Устя казался еще невыросшимъ и несложившимся вполн мужчиной. Но плечи, сравнительно съ ростомъ, были довольно широки, грудь
Если всмъ своимъ видомъ малый не походилъ на взрослаго мужчину и еще того меньше на атамана разбойничьей шайки, то ужь лицомъ совсмъ смахивалъ на барченка или купчика какого изъ города. Только бы не брови!..
Было бы молодое и чистое лицо Усти слегка загорлое, пожалуй совсмъ обыкновенное, годное и для всякаго парня, еслибы только не чудный ротъ, да не чудныя брови. Этотъ ротъ и эти брови были не простые, обыкновенные, а бросались въ глаза каждому сразу. Они даже будто не ладили между собой, будто вкъ спорили. Ротъ добрый, годный и для сердечнаго парня и пожалуй даже хоть для смхуньи-двицы… А брови нехорошія, будто злыя, прямо подъ-стать не только парню, а «сибирному» душегубу лютому, каторжному.
Маленькій ротъ Усти съ сильно вздернутой вверхъ заячьей губой вчно оставлялъ на виду верхній рядъ блыхъ зубовъ и придавалъ лицу его ребячески добродушный видъ. Эта вздернутая верхняя губа, пухлая, розовая, вкъ топырилась будто, и торчала — шаловливо, наивно, чуть не глуповато. Небольшой носъ загибался къ ней сильной горбиной, и былъ совсмъ, какъ сказывается, орлиный. И вотъ отъ него, надъ узкими, черными, будто миндалемъ вырзанными, глазами, смлыми и упорными… шли отъ переносицы густыя и тонкія черныя брови, но не облегали глазъ полукружіемъ или дугой, какъ у всхъ людей, а расходились прямо и вверхъ. И концы ихъ у висковъ были выше переносицы… Вотъ эти-то брови и не ладили съ дтскимъ ртомъ, — а придавали всему лицу что-то злое и дикое, упрямое и отчаянное… Коли за эту заячью, дтски-пухлую, да розовую губку и блые зубки парень годился бы въ женихи любой купецкой дочери или барышн, то за брови эти — прямо выбирай его въ атаманы разбойниковъ.
Когда Устя, разгнвавшись на кого, прищуритъ свои огневые глаза, черные какъ у цыгана, и сморщитъ брови, то они еще больше опустятся надъ орлинымъ носомъ, а крайніе кончики ихъ, кажетъ, еще больше поднялись… И глянетъ молодой парень разбойнымъ бездушнымъ взглядомъ такъ, что уноси ноги. Того гляди за ножъ схватится и рзнетъ, не упредивъ и словечкомъ. И всмъ чуднымъ лицомъ этимъ — сдается онъ не человкъ, а птица хищная или зврь лютый… Или того хуже!.. А что? Да бываетъ грхъ на земл, что, при рожденьи на свтъ Божій младенца, мать, мучаясь, поминаетъ часто врага человческаго. И приходитъ онъ къ родильниц въ помочь, да на лик новорожденнаго младенца отпечатлваетъ свой ликъ, а въ душу его неповинную вдохнетъ «отчаянье» свое сатаниново. Кром того, все лицо Усти кажетъ еще сурове изъ-за длиннаго благо рубца на лбу, отъ виска и до пробора, оставшагося посл раны шашкой въ голову. Рубецъ, тонкій и ровный, не безобразитъ его, а будто только придаетъ лицу еще боле злой и дикій видъ. И кажетъ атаманъ для кого красавецъ писаный, а для кого — въ бровяхъ этихъ, да въ рубц, сама будто нечистая сила сказывается.
Такъ-ли, иначе-ли, а должно быть за одни эти брови молодой парень двадцати годовъ и попалъ въ атаманы волжскихъ разбойниковъ. Должно быть эти брови на виду у всхъ — прямо выдаютъ то, что живо въ немъ самомъ, да заурядъ скрыто отъ глазъ людскихъ. А живы въ немъ: сила несокрушимая духа, сердце каменное, ожесточенное, нравъ указчикъ, — которому не перечь никто! И слово его указъ — а указовъ для ослушника у него только два! По третьему разу виноватому нтъ опять указа — а есть смертныя слова: разстрлъ или голову долой топоромъ. А бжать изъ шайки и не пробуй — свои же молодцы разыщутъ на дн морскомъ, подъ страхомъ того же разстрла и себ, и приведутъ къ атаману на расправу.