Атаман Устя
Шрифт:
— Вишь нашъ Ванька какъ повеселлъ! замтилъ отецъ и спросилъ шутя сына: знаетъ ли онъ, гд они?
— Вотъ посл-завтра двинемъ съ зари и какъ солнышко встанетъ — ты и ахнешь отъ того, что увидишь! сказалъ онъ.
Парнишка не спалъ дв ночи отъ такого общанья. Дйствительно, чрезъ день они на своей телг двинулись до разсвта. Когда солнце уже поднялось, да когда они тоже взобрались шагомъ на гору, чрезъ которую шла дорога, то Ванька не только ахнулъ, а заоралъ во все горло, а потомъ застылъ, ошаллъ… оглядывая небосклонъ…
— Это, дуракъ, Москва! сказалъ отецъ. Москва блокаменная, Москва кормилица, Москва карманщица… Въ ней не житье, а масляница вчная…
Но въ этой Москв, которой такъ обрадовались
Черезъ годъ отецъ Ванькинъ пропалъ… а мать все плакала, и на вопросы мальчика ничего не объясняла…
— Нту его! говорила она. И не будетъ, не жди.
Отецъ попалъ въ острогъ, подъ кнутъ и въ Сибирь…
Оставшись одна, мать Ванькина сначала бдствовала въ нищет. Затмъ она стала отлучаться изъ дому все чаще и приносить домой какія-то травы и смяна, да, накупивъ посуды, бутылей и скляницъ, кипятила травные отвары, длала настойки и продавала. Всякій народъ ходилъ къ ней, бралъ эти отвары и деньги мдныя оставлялъ.
Такъ прошло нсколько дтъ. Когда Ванька подросъ, и ему было уже подъ двадцать лтъ — онъ зналъ, что мать — знахарка, и самъ зналъ, какія травы какъ варить и отъ какой хворости какую кому давать. Знахаремъ сдлаться умному малому было нетрудно. Вс лютыя хворости людскія его мать раздляла больше только на три разныя, которыя были: огневица, холодушка и краль. Такъ обучился распознавать быстро и Ванька, помогая матери. Онъ ясно различалъ у больного сразу, холодушка у него или огневица. Но распознать краль онъ долго не могъ, пока не замтилъ, что мать все разныя крали находитъ и лчитъ людей. Тогда Ванька, не будь глупъ, ршилъ, что всякая людская хвороба, которая не огневица и не холодушка — есть краль. Но онъ въ знахарств пошелъ дальше матери и уже длилъ краль на большую и малую, на краль въ самомъ нутр и на краль верхнюю, на всхъ частяхъ тла, на рук ли, спин, въ глазу, въ носу, въ горл… Все это была краль! Эта болзнь давала больше денегъ, больныхъ этою болзнью было видимо-невидимо и малую краль, отъ которой и лчить бы не стоило, — Ванька лчилъ даромъ и всегда вылчивалъ. Зато вылченный имъ, случалось, тутъ же заболвалъ другой хворостью и тоже лчился, но уже за деньги. Малому было 20 лтъ, когда вдругъ свалилась и заболла сама его мать… Ванька не перепугался, ибо былъ увренъ, что она сама себя вылчитъ, какъ нипочемъ. Но мать лежала и не хотла сказаться: огневица у нея, холодушка или краль… И не захотла она выпить ни единаго глотка изъ своихъ отваровъ. Черезъ дв недли женщина уже заговаривалась, лежа въ углу горницы безъ движенья, не узнавая ни сына, ни дочери. А еще черезъ недлю Ванька похоронилъ мать, и они остались вдвоемъ съ молодой сестренкой круглыми сиротами.
Ванька не запропалъ — варилъ т же травы и продавалъ… Но недолго… Надола ему его жизнь въ кривой, узкой и грязной улиц… Потянуло его погулять по свту божьему. Не мало онъ съ восьми лтъ прохалъ въ телг сотенъ верстъ и зналъ, что не одна Москва на свт. Краше она многихъ, а можетъ и всхъ городовъ, — да прискучила. Часто собирался Ванька распродать свой скарбъ и, купивъ лошадь да телгу, — двинуться, куда глаза глядятъ. Сестренка уже пятнадцати лтъ, которая Ваньк казалась не Богъ всть какой удивительной двченкой — была, въ дйствительности, красавицей.
Повадились скоро около домишки двухъ сиротъ болтаться какіе-то неказистые люди… Двое стали, за отсутствіемъ Ивана-знахаря — какъ его звали въ улиц — навдываться къ двушк и уговаривать ее бросить брата и убжать. Горы золотыя сулили они, но сестренка робла и все брату пересказывала.
Ванька не стерплъ… Въ одну темную ночь, когда къ сестр чрезъ огородъ пробирался одинъ изъ этихъ молодцовъ, Ванька наскочилъ на него, сшибъ съ ногъ, слъ верхомъ и полыснулъ его ножемъ. И не пикнулъ гость ночной. Затмъ хрипящаго взялъ онъ за ноги, отволокъ подальше
Заохали и въ квартал заговорили и тоже думали вс на Ваньку;- дла были не хороши. Никто уже не шатался около нихъ и не смущалъ сестренку; но сосди все судили, что Ваньку посадятъ въ острогъ.
Наконецъ, однажды черезъ мсяцъ явился къ Ваньк баринъ, ласково заговорилъ, потомъ угостилъ, потомъ денегъ далъ рубля съ три… А придя еще раза два и посидвъ въ горниц Ваньки — однажды, подъ вечеръ, прямо бухнулъ:
— Продай мн сестренку!
Ванька глаза вытаращилъ! Но не долго. Еще и ночь не совсмъ пришла на дворъ, какъ Ванька понялъ вс рчи, которыя держалъ этотъ баринъ. Преумно сказывалъ онъ, а Ванька слушалъ и почти облизывался отъ удовольствія.
Надо было выбирать — уступить сестренку или садиться въ острогъ по обвиненію въ душегубств.
Представлялось ему сразу получить почти столько, сколько онъ съ трудомъ въ годъ зарабатывалъ отварами да настойками.
А за что? Ни за что! здорово живешь.
Представлялось въ противномъ случа итти въ Сибирь!.. Баринъ предлагалъ пятьдесятъ серебряныхъ рублей за то, чтобы онъ не мшался и не путался… Сидлъ бы, зная свой шестокъ. А худого отъ этого его сестренк ничего не будетъ. Однутъ, одарятъ, осчастливятъ на вс лады… А если хочешь, молодецъ, то пожалуй ее и совсмъ увезутъ и кормить ему ее зря не придется…
Ванька согласился, но предпочелъ, оставивъ сестренку, — самъ обзавестись телгой, конемъ и двинуться изъ Москвы — куда глаза глядятъ. И погулять охота, да и отъ острога столичнаго подальше — будто надежне.
Пятьдесятъ рублей были отсчитаны. Братъ съ сестрой поцловались и разстались, погоревали оба первые два дня, она даже часокъ поплакала по брат. Но что-жь длать?… Не такъ живи, какъ хочется!..
Ванька чрезъ три дня былъ уже далеко отъ Москвы и съ тхъ поръ въ ней не бывалъ. Что сталось съ сестренкой, жива ли она, богата ли, нищая ли, или того хуже-отъ горе какое мыкаетъ на свт — онъ не знаетъ теперь.
Пять лтъ прошатался Ванька изъ мста въ мсто вдоль Волги, катался и по Каспію. Всего пробовалъ онъ, и весело, хорошо жилось… Во всхъ городахъ по Волг были у него друзья пріятели. И купцы, и свой братъ мщанинъ. Но случилось разъ… Ванька съ пріятелями въ Сызрани, изломавъ ршетку, залзли въ Соборный храмъ, обобрали его дочиста, ухлопали, да не добили сторожа, — да вс и попались… И въ острогъ сли!.. Трое изъ семи однако чрезъ мсяцъ бжали, въ томъ числ и Ванька.
Но теперь пришлось — только бывать въ городахъ и то съ опаской, а жить приходилось въ Устиномъ Яр. Не чаялъ, не гадалъ знахарь Иванъ, а попалъ въ разбойники. И радъ бы теперь въ мщане приписаться, да нельзя… Разбойничай — хочешь-не хочешь! Впрочемъ теперь Ванька Черный только и помышлялъ о томъ, чтобы сдлаться мирнымъ обывателемъ, мщаниномъ какого-либо городка и жить знахарствомъ. Онъ былъ искусникъ и въ другомъ дл — конокрадств. Но если бы судьба позволила ему стать обывателемъ — онъ готовъ былъ дать общаніе себ самому не только коней, но и собакъ не воровать.
Часто раскаивался онъ въ необдуманномъ поступк — ограбленьи собора. Какъ попалъ онъ въ это дло — онъ самъ хорошо не помнилъ. Три молодца-сорванца подпоили его нежданно въ числ прочихъ, и никогда вообще не пьющій Черный захмллъ шибко, да въ этомъ вид и увязался обворовывать храмъ городской… И попался!.. И вотъ теперь, бжавъ изъ острога, и разбойничай на Волг, т. е. называйся разбойникомъ, а въ городахъ боле недли не заживайся и ворочайся опять въ Устинъ Яръ.
За послднее время Ванька Черный сталъ все чаще и чаще отлучаться изъ Яра въ Камышинъ, гд жилъ согласникъ и помощникъ всей шайки Усти — московскій мщанинъ Савельевъ, приписавшійся уже въ камышинскіе купцы.