Атаман Устя
Шрифт:
Только на «Однозубу» свою да на «Князя» атаманъ и не гнвается никогда. Они всегда правы. Правда, что они и свое дло знаютъ, и все въ порядк содержутъ. Мордовка горницы и огороды вдаетъ, а бывшій Пандурскій капралъ вс дла по разбойной части ведетъ и по взыску съ виноватыхъ. У него и хранится все на замк: и казна, и порохъ, и свинецъ — самое первое и нужное. Кому что нужно! Деньги всмъ нужны. Но для Усти и его молодцовъ порохъ да свинецъ дороже денегъ. Съ ними и денегъ добудешь. А съ одними деньгами да безъ пороху — съ голоду помрешь. Прежде, бывало, топоръ, сабля, ножъ вострый. И довольно молодцу. А нын времена пошли хитрыя. детъ купецъ съ товаромъ обозомъ или въ телг, или на блян по Волг и беретъ, подлецъ, про запасъ себ на дорогу — ружье или пистоль турецкую. Ты на него сунешься, по глупому, съ ножомъ, а онъ тебя по своему, по умному, шаговъ за десять подпуститъ, а то и издалеча… да изъ пистоли своей и ухлопаетъ. Разъ — и готово!
Ефремычъ ведетъ счетъ всему. И куда ужъ онъ скупъ на свинецъ. Дастъ малость самую, и коли на десятокъ пуль ни одной головы молодецъ не прострлилъ — онъ грозитъ самого его застрлить. Но это только ради порядка, а то добрая душа. Мухи самъ не тронетъ. Зайцевъ даже не бьетъ, жалючи. — Всякое дыханіе да хвалитъ Господа, говоритъ.
Народъ живетъ въ Устиномъ Яр — всякій, со всего міра сгонъ, со всхъ сторонъ «сволока». И недли не пройдетъ, чтобы новый молодецъ не проявился проситься въ шайку. Народъ въ поселк: и русскіе, и хохлы, и татары есть, и незнаемые… Есть цыганъ, есть молдаванъ, одинъ сказался кипрусомъ. Изъ себя черный, будто сажей вымазанъ. Другой есть совсмъ желтый, и волоса и глаза желтые. Сказался изъ такого мста, что либо вретъ, либо одинъ Господь Богъ знаетъ, гд такое. Болтаетъ по-россійски плохо, но понять все можно. Сказываетъ этотъ желтый, что тамъ у нихъ, на сторон его, житье хорошее, земли мало, все пруди да заводи, хлбъ не растетъ, а жрутъ что попало. И ужъ скучаетъ бдняга по родной сторон. Ушелъ бы, говоритъ, да далече, да и не можно. Какъ придетъ домой, его сейчасъ на веревк затянутъ до смерти, потому что головы рубить по ихнему грхъ. Питеръ знаетъ, былъ… Изъ него бжалъ на Волгу. Либо тоже ограбилъ кого, либо убилъ, хоть и желтый…
Есть въ Яр и казаки — съ Дону и съ Яика, есть и кубанцы. Немало и татарвы всякой, но татарва эта совсмъ иная. Мордва, калмыки, башкиры и чуваши въ разбойныхъ длахъ народъ плохой, малодушный и глупый. Украсть что, поджечь, скотъ угнать, бабу ухлопать — это ихъ дло. Но биться люто не только съ командой, а хоть бы даже съ мужиками — не ихъ дло.
Пистолей и ружей вс боятся до-смерти. Какъ не увщай ихъ, что пуля безвредне топора — не врятъ. Съ пятью пулями въ нутр люди на Волг живали. А отъ пяти здоровыхъ маховъ топоромъ еще никто живъ не оставался. Но татарва эта на ножъ и топоръ лзетъ съ опаской, а коли пальнуть по нимъ хоть дробью или свинчаткой рубленой — такъ и разсыпятся, какъ горохъ. А тамъ трое сутокъ, а то и боле, все себя, ходятъ, щупаютъ везд,- нтъ-ли гд пораненія, не застряла-ли гд свинчатка. Трусъ народъ, и толку отъ него мало для шайки.
Но есть и татарва другая: киргизы и крымцы. Эти молодцы. Киргизъ лютъ, а крымецъ горячъ. Эти всегда впереди, и ихъ не только ружьемъ, — пушкой не испугаешь. Киргизъ къ тому-жъ хорошъ тмъ, что, почитай, не стъ ничего. Чмъ сытъ — удивительно. Крымецъ тоже не обжора, но одна бда — лнивъ и все съ трубкой. Лежать любитъ середь дня и, покуривая, въ небо смотрть. А чего тамъ смотрть — нтъ ничего. Повадка такая глупая.
Пуще всхъ не охота въ шайку принимать калмыковъ — дятъ за пятерыхъ, глотаютъ что ни попади подъ руку, и спать тоже горазды. Не разбуди — самъ не проснется. А работать можетъ только изъ-подъ кнута. За то же ихъ и бьютъ, какъ собакъ непоходя. Киргиза и крымца не тронь: ему плюха и та обидна. Пуще русскаго человка православнаго на побои обижаются, а вытяни кнутомъ — остервенится и рзаться ползетъ. Такой нравъ чудной. Первые молодцы въ Устиномъ Яр — все т же казаки. Есть не хуже ихъ русскіе мужички: тверитяне, костромичи, новгородцы, рязанцы, вологжане… но молодцовъ изъ нихъ по одному на десятокъ. Больше все народъ степенный, добрый и богобоязненный. На разбой — охоты въ нихъ мало. А такъ, Бога прогнвали, очутились въ бгахъ, попали въ разбойнички… Ну, и ползай въ кузовъ, коли груздемъ сказался. Атаманъ кормитъ, ну и служи. А то душегубить кому охота? Вдь на томъ свт тоже спросится. Встимо подъ старость, коли цлъ и невредимъ проживешь, надо въ скитъ итти, покаяться и замолить грхи свои.
Въ шайк молодцы разныхъ народовъ, и разныхъ лтъ, и разнаго нраву. Вс перепутались и живутъ согласно. На длеж или дуван всего, что добыли, ссоръ не бываетъ. Но въ шайк всегда вс молодцы на два покроя и разной повадки въ разбо, русскій ли, татаринъ ли, все равно. И причина тому, какъ попалъ онъ въ бга, да на Волгу. Коли по неправд и утсненію помщика, отъ обиды судьи, или просто отъ рекрутчины, или со страховъ какихъ бжалъ, то онъ — одинъ человкъ! Коли загубилъ кого тамъ у себя, убилъ, зарзалъ и отъ отвта бжалъ — другой человкъ. Онъ крови отвдалъ будто и остервенился. И чудно! Душегубствомъ своимъ по Волг похваляется и радъ приврать, какъ мужика ухлопалъ, какъ купца убилъ, прикащика иль батрака зарзалъ,
Бываетъ, живетъ въ шайк молодецъ годъ, два, три и никому не сказывается, почему бжалъ и въ разбой попалъ. — Грхъ такой былъ! говоритъ. Загубилъ душу одну. А кого убилъ онъ, за что. Не охота говорить. То тягостью душевною легло на сердц… А вотъ лихое смертоубивство, вмст съ молодцами купца какого прозжаго — это иное дло. Весело и помянуть, не терпится и прибауткой смазать, чтобы смшне да веселе показалось.
Если вотъ въ острог посидлъ — иное дло. Посл острога народъ приходитъ — безбожникъ и, почитай, гораздо отчаянне и зле, чмъ коренной волжскій разбойникъ, что и въ городахъ-то никогда и по близости не бывалъ. Острожникъ, каторжникъ, сибирный, клейменый, съ рваными ноздрями, иль съ урзаннымъ ухомъ, или пестрый отъ кнута и плетей — куда хуже молодца, что на Поволжьи выросъ и еще мальчуганомъ съ тятькой въ разбойники ходилъ. Этому ты, коли подвернулся подъ руку, подай наживу, денегъ, шубу, перстенекъ для зазнобушки, а самъ, — коли что — Богъ съ тобой. Иди, разживайся и опять милости просимъ, мимо насъ назжай. Опять дай побаловаться.
Клейменый да сибирный ограбитъ, но душу никогда не отпуститъ на покаяніе. А коли ничего не нашелъ на прозжемъ поживиться, еще люте да злодсте ухлопаетъ. Не попадайся треклятый съ пустыми руками.
Молодцы-удальцы, уроженцы Поволожья, народъ все балагуръ, затйникъ и именуетъ себя: вольные ратнички!.. божьи служивые! птицы небесныя! подорожная команда! Ихъ забота — сыту быть, ихъ завтъ — удалу быть. Имъ любо на вольной волюшк съ пснями гулять, любезныхъ имть.
Сибирный и острожный народъ — удали той и не смыслитъ, псней не любитъ, зазнобы не заводитъ. У него застряла злоба на все. Его на родимую сторону тянетъ, гд можетъ жена и дти остались… А туда нельзя! Во вки и аминь — нельзя!..
— Ну, такъ не подвертывайся же здсь никто подъ руку… Что мн прозжій, что баба глупая или двка неповинная. Самаго младенца съ ангельской душенькой ножомъ поржу безъ оглядки.
VI
Смеркалось… Весь поселокъ Устинъ Яръ притихъ и, казалось, будто уже спитъ или вымеръ. Хоть жилье это и притонъ, и разбойное гнздо, а зачастую здсь бывало тихо и отчасти безлюдно. Боле половины обитателей бывали почти всегда въ отсутствіи по окрестности, по селамъ и весямъ, а то и въ городахъ. Каждый справлялъ какое-либо дло или порученіе, а то просто посылался на добычу. По дворамъ виднлись только хворые, старые, да бабы и ребята или ненадолго вернувшіеся молодцы посл исполненія указаннаго атаманомъ урока. Дла эти или уроки были правильно распредлены.
Одни всегда ходили на охоту и доставляли дичь, какъ Блоусъ рыбу, другіе посылались исключительно по деревнямъ угонять скотъ, красть лошадей, такъ какъ для этого требовалась особая снаровка, умнье и удаль, и на это посылались самые отборные молодцы, конокрады по ремеслу.
Наконецъ разбойничать по дорогамъ, т. е. нападать на прозжихъ, грабить и, если нужно, убивать, — было исключительнымъ занятіемъ двухъ десятковъ молодцовъ, именуемыхъ «сибирными», т. е. изъ тхъ, что побывали уже въ каторг и, ожесточенные вполн, шли на убійство какъ на охоту. Кром того, для всхъ мирныхъ длъ, ходатайствъ и порученій въ город, требовавшихъ ловкости, пронырства и знанія многихъ «ходовъ», имлось два, три человка изъ боле казистыхъ на видъ, умныхъ и грамотныхъ.
Вслдствіе постояннаго отсутствія большинства молодцовъ изъ Яра и середи дня въ поселк бывало не очень оживленно, а въ сумерки, когда наступалъ часъ ужина, становилось совсмъ тихо.
У развалины, часть которой была подновлена и прилажена подъ жилище атамана, было всегда тихо. Изрдка только мордовка Ордунья кропоталась и бранилась визгливо съ кмъ нибудь изъ пришедшихъ къ атаману.
Солнце давно зашло… Алвшій западъ сталъ темнть, лтняя теплая и темная ночь все боле окутывала мглой весь Яръ и бугоръ, на которомъ стояли на половину разрушенныя, будто рваныя стны прежней монашеской обители или прежней сторожевой крпостцы. Наконецъ въ одномъ изъ окошекъ поближе къ высокой башн, со сбитой будто ядрами верхушкой, — засвтился огонекъ. Это была горница атамана, гд онъ проводилъ цлые дни за какимъ-либо занятіемъ. Но чмъ занимался Устя отъ зари до зари, скромно, неслышно, будто втайн отъ всхъ, — никто изъ шайки не зналъ. Предполагать, что атаманъ спитъ по цлымъ днямъ, было нельзя, такъ какъ всякій являвшійся къ нему тотчасъ допускался въ первую горницу, загроможденную рядами награбленнаго товара, и хозяинъ тотчасъ выходилъ всегда сумрачный, неразговорчивый, но бодрый, не съ просонья, а будто оторвавшись отъ дла какого.