Атаман Устя

Салиас Евгений Андреевич

— Крупичатый барчукъ! Заморскій чижикъ! повторялъ Орликъ презрительно.

Но мысль не хотла отвязаться и мучила его. Онъ спорилъ самъ съ собой:

— Зачмъ же она его держитъ? Сама собиралась предъ битвой, коли словимъ живьемъ, то казнить для устрашенья городскихъ; а теперь обороняетъ. И мало того, о купц Душкин просила… какъ, молъ, знаешь, а коль согласенъ, то лучше, молъ, отпустимъ, жалко; а за этого ухватилась, и не отпускаетъ и не казнитъ. И Орликъ въ сотый разъ вспоминаетъ, какъ Устя вышла къ нему въ день казни Петрыня, какъ объявила рзко и вн себя отъ волненія, что она не дастъ капрала. Наконецъ, эти диковинныя слова, сказанныя ему тмъ страннымъ шепотомъ, который Орлнкъ хорошо зналъ, изучилъ въ атаман, которымъ всегда говорила

Устя въ минуты сильнаго возбужденья, — а эти слова были обидны для него, давно душу свою положившаго за Устю. Она сказала: «Я тебя за него застрлю!».

И Орликъ при этомъ воспоминаніи вспыхивалъ отъ гнва, а затмъ снова задумывался въ недоумніи. И волнуясь, смущаясь, будто отъ борьбы разсудка съ простымъ чутьемъ сердца — онъ скоро измучился душевно.

Между тмъ надо было не терять времени и что-нибудь предпринять. Слдовало во всякомъ случа скоре собираться, подыматься съ мста и уходить за Волгу. Оставаться въ урочищ, что уже прозвалось Устинымъ Яромъ, было, конечно, невозможно. Посл разбитія команды и такого еще лихого въ город не могли оставить дла безъ послдствій. Теперь-то все на него и поднимется. Вдобавокъ, командиръ былъ взятъ въ плнъ; бжавшіе солдаты передадутъ объ этомъ и въ город поспшатъ съ выручкой его. Слдовательно, надо или отпустить его скоре домой, чтобы охладить пылъ и усердіе властей, или же надо казнить капрала для устрашенія другихъ офицеровъ-охотниковъ, а самимъ уходить пока въ лса, гд скиты, въ разсыпную, а затмъ мсяца чрезъ три-четыре можно и опять за старое приняться. То или другое, но надо ршить скоре, а не мшкать, поджидая, будто нарочно, другой команды и другой битвы. Вторая команда будетъ многолюдне и съ ней, конечно, не справишься, когда и эту взяли только обманомъ, спасибо его ухищренію и неразумію капрала.

Такъ думалъ Орликъ… Такъ же думали и вс устинцы, отъ дядьки Ефремыча до стараго Блоуса и простоватаго Ваньки Лысаго; разумется, и самъ атаманъ тоже долженъ былъ знать это хорошо. Да, но атамана этого уже не было въ Яр. Устя, сидя у себя и изрдка думая объ этомъ, прибавляла мысленно и вслухъ, будто смущаясь и колеблясь:

— Да вотъ посудимъ…. Надо ршить…. Вотъ, погодя мало, увидимъ, куда итти съ насиженнаго давно мста, вотъ увидимъ.

Когда итти?.. какъ быть при этомъ съ капраломъ? Отпустить его на волю или уводить дале съ собой Устя не могла ршить; да и не подъ силу было ей теперь разсудить такое дло — она была не прежній толковый и предпріимчивый атаманъ. Все у нея на ум и на сердц было какъ-то смущено и запутано, все переплелося вмст, вс чувства будто извратились, и она, какъ сбитая съ толку, выбитая изъ колеи своей атаманской жизни, не знала, за, что взяться, съ какого конца начать! Устя не знала сама, что съ ней творится…

— Точно въ туман все! робко признавалась она себ. Дйствительно, у низовскаго атамана Усти просто умъ за разумъ заходилъ. Атаманство вдругъ показалось дикой и грховной затей, навязанной обстоятельствами. Что это за жизнь?.. Разбойничать, душегубить?!.. Только смертный грхъ! Да еще рано или поздно будутъ плети, Сибирь и каторга! Какой же другой-то жизнью зажить? Какъ, когда, гд?..

Почему же это ей теперь на умъ взбрело? Нтъ, даже не взбрело, а молніей будто ударило въ сердце это желаніе иной жизни. И вся она трепещетъ теперь, тоскливо, кротко, боязливо, точно подстрленная горлица.

Сидла Устя съ такими мыслями, такъ же какъ и Орликъ, день и другой, и третій… ничего не предпринимая, мучаясь и тревожась… Удивлялась она этой смут своей не меньше Орлика, тоже не меньше Орлика шутила презрительно на счетъ этого капрала, которому уступила свою горницу и постель.

— Крупичатый и впрямь! Барчукъ медовый! говорила Устя себ самой.

А кто-то ей на ухо будто отвчалъ, сначала робко и стыдливо, а теперь уже сердито, даже злобно:

— Полно, ты, Устя, ломаться, лгать… Предъ кмъ тутъ скоморошествовать зря… Полюбился онъ теб — вотъ и все!

— Эка, пустякина! говорила

Устя вслухъ и старалась усмхнуться небрежно; но усмшка не ладилась на губахъ. Горечь подымалась на сердц; глазамъ будто заплакать хотлось по-двичьи, безпомощно, неудержимо, горючими крупными слезами, отъ которыхъ сердцу легче станетъ, а разумъ уступитъ и успокоится, будто сознавшись, что онъ все пустое сказывалъ. Онъ обмануть хотлъ такъ, зря, невдомо зачмъ. Зналъ онъ, что съ сердцемъ не совладаешь, а только пробовалъ… Ну, вотъ и сдался!..

Такъ и вышло: молчало сердце, потомъ стыдливо заговорило, потомъ гнвно, а вскор совсмъ осилило; и двичій разумъ сдался и смолкъ въ свой чередъ.

Сидла разъ такъ двушка на третій день въ сумерки у себя во второй горниц, глубоко задумавшись, и вдругъ поднялась, будто прыгнула съ мста.

— Эхъ, да что тутъ! горячо шепнула она, хватаясь за голову. Скоморошество и впрямь. Любъ онъ мн! Любъ! Вотъ и все!!

И бурная смута на душ будто собиралась стихать отъ признанія.

— Ну, что-жь? Грхъ, что ли? Срамъ, что ли? воскликнула вдругъ двушка вслухъ, вн себя отъ огневой струи, что пробжала по тлу. Что мн, родители, что ли, помхой? Начальство? Сволока моя? Орликъ и Ефремычъ?.. Кто мн на свт набольшій! И, глянувъ въ окно, въ которомъ за поселкомъ виднлась, упираясь въ небо, высокая лсистая гора съ блой, какъ сахаръ, мловой маковкой, — Устя вымолвила гнвно, поднявъ руку и грозяся.

— Тебя сдвину и на земь уложу, коли нужно будетъ, не только сволоку свою или Орлика!

И смута стихла и улеглась совсмъ. На душ стало тихо и свтло, какъ будто сумрачное небо прояснилось, тучи грозовыя раздвинулись; будто былъ вихрь, разогналъ темныя лохмы облаковъ и улетлъ самъ за край земли. А солнце сверкнуло съ чистой синевы и засвтило на все…

Глянула Устя опять въ окно… поселокъ, хаты, садики, а тамъ гора, лсная чаща на ней и блая ея маковка, направо срая и величавая ширь матушки-Волги, за ней берегъ далекій съ ярко зеленой травой, а подъ самымъ окномъ яблони и черешни, бахчи, гд Ордунья копается въ грядахъ… Все кругомъ внезапно заблестло, какъ посл грозоваго ливня, все въ капляхъ серебряныхъ сіяетъ, будто въ брилліантахъ. Но вдь дождя не было…

Все сіяетъ въ тхъ капляхъ, что у двушки изъ глазъ полились горячей и сладкой струей… Это тоже брилліанты многоцнные… потому что слезамъ атамана разбойниковъ — цны нтъ. Нужно, чтобы совершилось чрезвычайное, диковинное для того, чтобы двушка, не плакавшая со дня извстія о смерти своего отца, снова залилась двичьими слезами.

А въ то же время, когда волжскій атаманъ снова будто становился казачкой Красноярской станицы, плнникъ тоже душевно перерождался. Тяжелыя думы, страхъ за свою жизнь, трепетное ожиданіе не нын-завтра быть страшно умерщвленнымъ разбойниками, несмотря на общаніе атамана, — будто переродили баловня судьбы, родныхъ и среды, изъ которой онъ кинулся, очертя голову, на смерть изъ-за галуна на кафтанъ; теперь только Засцкій, почти еще ребенокъ по разуму и опыту жизни, сразу оцнилъ все, взвсилъ все, уразумлъ многое въ прошломъ и многое пожаллъ. Урокъ былъ слишкомъ грозный.

Онъ молился, каялся, общалъ все и всмъ… и себ, и роднымъ, и Богу, Котораго теперь будто вспомнилъ.

— Но неужели это искреннее раскаяніе излишне, ненужно, не поведетъ ни къ чему, и ему на роду было написано такъ погибнуть, думалось ему.

— Поплатиться жизью изъ-за легкомысленнаго поступка, изъ-за ребячества и опрометчивости. Если-бъ онъ струсилъ, не бился, то было бы еще по дломъ; но вдь онъ велъ себя храбро, хотя и попалъ въ битву въ первый разъ отъ роду; онъ бился лихо, онъ не бросилъ своей пшей команды, будучи самъ на отличномъ скакун, пока она, перебитая почти вся, не легла и не разсыпалась по чащ ущелья. Тогда только онъ, выпустивъ послдній зарядъ въ лицо какого-то кидавшагося на всхъ и рубившаго топоромъ звря, а не человка, — ршился было спасаться и ускакать, но было поздно, и конь былъ подстрленъ погнавшимся за нимъ сорванцомъ-атаманомъ.