Атаман Устя

Салиас Евгений Андреевич

Устя, съ вечера уступивъ капралу свою горницу, и постель, сама перешла въ первую горницу, у лстницы, и спала на полу. Плнникъ, какъ ребенокъ, заснулъ отъ усталости и отъ тревоги дня. Изрдка только бредилъ онъ во сн битвой, кровью, ранами, бгствомъ и захватомъ.

Когда Устя проснулась и прислушалась, капралъ еще спалъ.

И долго Устя сидла во второй горниц, не двигаясь и глубоко задумавшись. Она не входила къ нему и не шла внизъ, а, положивъ голову на руку, перебирала въ голов т же диковинныя думы, изрдка

все спрашивая себя мысленно или шепотомъ.

— Что за притча! Господь вдаетъ…

Наконецъ и Засцкій проснулся, оглядлся… вспомнилъ и сообразилъ, гд онъ… и вскочилъ, какъ ужаленный.

— У разбойниковъ! Захваченъ. Жди казни!

И отчаянье съ новой силой овладло имъ. Устя услыхала его движеніе и вошла.

— Здорово! сказала она, — отдохнулъ?

— Да, уныло отозвался онъ.

— Не тоскуй… тебя я не приказалъ трогать и не тронутъ, вымолвила Устя сурово. — На что-нибудь да я атаманъ.

Когда Орликъ вошелъ въ домъ, Устя, предварительно заперевъ плнника и положивъ ключъ въ карманъ, нацпила за спину свой мушкетонъ и спустилась внизъ.

— Куда? встртилъ ее Орликъ на ступеняхъ крыльца.

— Хотлъ пройти по поселку, осмотрть.

— Какое теперь смотрнье, сказалъ эсаулъ, — надо смотрть теб на расправу, а не на поселокъ. Ну, давай этихъ щенковъ.

— Петрыня бери! вымолвила Устя холодно, стоя двумя ступенями выше эсаула.

— А капрала?

— Сказалъ я теб вчера!

— Что сказалъ?! Что ты?.. ну, тебя… Что ты балуешь, Устя! воскликнулъ Орликъ досадливо, но и удивленно глядя въ лицо атамана.

— Я не балую. Капрала я ужь поршилъ сегодня не казнить; посл. Тамъ видно будетъ.

— Знаемъ мы твое собираніе. Коли не казнимъ сейчасъ, то быть ему живу и на вол. Не отводи глаза, я не махонькій; давай теперь.

И Орликъ шагнулъ наверхъ.

— Постой, Орликъ, выговорила Устя тихо и едва слышно, — постой.

— Ну… остановился эсаулъ.

— Я теб сказалъ вчера, а теперь опять сказываю… медленно произнесла Устя. — Я капрала казнить не дамъ ни теб, ни кому другому.

— Такъ я силкомъ возьму! взбсился Орликъ.

— Тогда я тебя застрлю! еле слышно выговорилъ атаманъ, и глаза сверкнули, заячья губка вздрогнула, а лицо, слегка измнившееся отъ волненія, стало румяно.

— Устя, что ты? Устя? вымолвилъ Орликъ вразумительно и спокойно.

Наступило мгновенное молчаніе.

— Устя, побойся Бога. Когда можно, я не перечу теб. Душкина самъ вывелъ изъ Яра и поставилъ на Камышинку, а капрала да офицеровъ миловать намъ не рука. Я вдь не Малина, я не головорзъ, но помни, что я теб сказывалъ: намъ примръ нужно имъ дать, чтобы они на себ его примрили, острастку сдлать, чтобы барченки не вызывались на насъ ходить, какъ на зайцевъ иль на волковъ; казнить одного, на цлыхъ три года какъ рукой сниметъ съ нихъ охоту.

Орликъ замолчалъ, а Устя не отвчала и холодно,

повидимому, равнодушно смотрла въ сторону.

— Ну?.. вымолвилъ Орликъ вопросительно.

— Что? спокойно и тихо отозвался атаманъ.

— Понялъ ты? Надо его казнить?

— Нтъ, не надо… Что-жъ мы до вечера будемъ тутъ стоять?..

— Устя?!..

— Сказано теб: не хочу и не дамъ; пойдете силкомъ, буду защищать. Если вотъ меня убьете… ну, тогда иное дло, встимо.

— Это твое послднее слово? рзко выговорилъ Орликъ.

— Первое было — и послднее оно же будетъ?

Орликъ помолчалъ и произнесъ спокойно, но сурово.

— Ну, давай ІІетрыня.

— Бери, онъ въ чулан.

Орликъ крикнулъ молодцовъ со двора и пошелъ наверхъ. Тотчасъ же раздались въ дом крики и возня… Петрынь вопилъ, барахтался и молилъ о пощад, называя и зовя атамана.

Устя сморщила брови и сла на ступеняхъ крыльца.

Петрыня, рвущагося въ рукахъ, съ трудомъ несли четверо молодцовъ по лстниц.

— Полно кудахтать, парень, кричалъ Орликъ. — Твое дло такое каиново, что за него мало одной смерги: за него бы тебя надо голодомъ выморить да кожу содрать съ живого.

Когда Петрыня вынесли на крыльцо, онъ увидлъ атамана и взмолился.

— Устя, Устя, помилосердуй! Вина моя…. великая вина… Но ты знаешь, почто я въ предатели пошелъ; помилосердуй.

Устя отвернулась и вздохнула.

— Тащи, тащи! приказалъ Орликъ, и кричавшаго дико и отчаянно парня понесли дальше.

— Глядть не пойдешь, атаманъ? обернулся Орликъ.

— Спасибо. Это ты привыкать, вишь, сталъ къ мерзости; обошелся!.. презрительно и злобно усмхнулась Устя.

— Молодцы просили его не вшать, а топить…

— Что желаешь; твое дло… хоть зажарь да съшь.

— Устя! съ упрекомъ и съ чувствомъ произнесъ Орликъ, — грхъ теб; знаешь, что зря коришь — я не головорзъ и не душегубъ окаянный. Мн въ смертоубійств нту ни охоты, ни забавы, я зря мошкары не убью. За что ты злишься? Хочешь, что-ль, Петрыня простить и отпустить — я отпущу. Хочешь, что-ль? Скажи слово.

Устя молчала. Странное чувство озлобленія на все, на всхъ, даже на самое себя — непостижимо душило ее.

— Сказывай! Желаешь… отпущу, хоть весь поселокъ взбунтуйся. Что жь молчишь?

— Ахъ, отвяжись, сдлай милость, вскрикнула Устя вн себя и вдругъ вскочила на ноги, какъ еслибы ее ударили. Она быстро отвернулась и стремительно пошла къ себ на верхъ.

Орликъ простоялъ нсколько мгновеній задумавшись, потомъ тихо двинулся и пошелъ по тропинк среди кустовъ, которая вела въ середину поселка. Оттуда несся шумъ. Гудли голоса, слышались крики Петрыня, говоръ и смхъ собравшейся толпы.

— Ахъ, Устя, чуетъ мое сердце — быть бд великой, да и диковинной, проговорилъ Орликъ. — Или я ужъ ума ршился? вдругъ прибавилъ онъ, взмахнувъ руками.