Атаман Устя
Шрифт:
Наступило молчаніе. Орликъ неровно дышалъ, уткнувшись глазами въ землю. Малина таращилъ глаза на есаула, а Ефремычъ простодушно смотрлъ на обоихъ.
— Почему ты это такъ полагаешь? спросилъ, наконецъ, Орликъ и такимъ голосомъ, какъ еслибъ узналъ отъ Ефремыча новое и совсмъ для него самого неожиданное и невроятное.
— По всему видать… я еще въ первый день Ордунь сказывалъ, ложася спать: будетъ, молъ, у насъ случай, Однозуба, отъ котораго эсаулъ да и вс молодцы и ты, старая, тоже рты разините… Такъ по-моему и вышло. Да еще какъ живо то… много-ль времени прошло съ битвы, а гляди ужь у насъ что…
— Что? странно спросилъ Орликъ.
— Колдовство.
— Какую нечисть? спросилъ Малина.
— А этотъ капралъ… Намъ онъ, вишь, что коровій пометъ, а вонъ двиц-то красной по рожденью — онъ, поди, что?.. да, что онъ ей? Ты вотъ знаешь ли, эсаулъ, что онъ ей, капралъ-то этотъ сахарный?
Орликъ молчалъ понурясь и глубоко задумавшись.
— Онъ ей — золото, милъ-свтелъ ангелъ! Она за него сейчасъ вотъ и насъ перехлопаетъ и себя поршитъ, коли потрафится.
— Что? Ты про что… пришелъ въ себ Орликъ, смутно разслышавъ послднія слова Ефремыча.
— Я говорю, что Устя изъ-за капрала на убивство пойдетъ.
— Она мн ужь разъ грозилась, да это пустое; это все-жь таки баловство! Мало что языкъ сбрехнетъ.
— Не баловство, эсаулъ; ты видлъ сегодня Устю.
— Нту, три дня ужь не видалъ.
— Знаю я. Ну, вотъ ты поди, да и погляди… а потомъ ужь и говори.
— Что-жь она?
— Что? Ничего! Другой человкъ! Атамана нту; и слдъ его, говорю, простылъ; а есть двка, да еще, что ни на есть, самая лядащая… въ глаза мн не смотритъ, скажетъ слово и загорится все лицо, да не такъ, какъ прежде, не гнвно, а по-бабьему, по-стыдливому.
— Вижу я все дло — диковина! заговорилъ Малина. — Уразумть нельзя, ну, а пособить горю все же не мудрено; взялъ да и распуталъ все…
— Да какъ? Какъ? воскликнулъ Орликъ.
— Что?
— Какъ ты распутаешь?
— А взялъ, по-просту, атамана и капрала, выговорилъ однозвучно Малина, да камушекъ потяжеле, связалъ ихъ вмст, да и бултыхъ — раковъ кормить.
— О, дьяволъ… И я тоже слушаю! взбсился Орликъ.
— Нтъ, Малина, не бреши про Устю… сказалъ Ефремычъ съ укоризной, — надо умне какъ разсудить. Но мн, капрала этого не мшкавши прикончить.
— Да. Не мшкавши! произнесъ Орликъ какъ бы себ самому. Покуда еще не поздно; но скоре, а то…
— Встимо, скоре, эсаулъ… вдь надо намъ тоже и отсюда выбираться, а сборовъ у насъ не мало.
— Да; тутъ сидть негоже! прибавилъ каторжникъ; вторую команду жди черезъ дв недли.
— Раньше будетъ, отозвался Ефремычъ: коли-бъ вы его убили, то не стало бы спшить начальство, а теперь, поди, солдатики какіе добгутъ до городовъ и скажутъ: капралъ живъ, взятъ, въ полон мается. Вотъ и подвинутъ ноги разные воеводы.
— Врно, Ефремычъ, врно, сказалъ Орликъ. Нечего уткнувшись сидть. Дло длать. Скоре. Первое, собирай и распоряжай все… Двинемъ отсюда чрезъ три-четыре дня въ лса подал отъ Волги,
На этомъ совщаніе и кончилось, и Малина съ Ефремычемъ ушли отъ эсаула довольные и принялись за дло.
XVI
День за днемъ, прошло около недли, а ничего въ Устиномъ Яр не случилось однако особеннаго или неожиданнаго. Но «что-то» было повсюду, во всхъ… будто въ воздух носилось что-то, невидимое и непонятное. Въ поселк было по всмъ хатамъ и хибаркамъ, во всхъ молодцахъ, сволок со всего свта, христіанахъ и татарв — какое-то затишье чудное — глухое и недоброе. Точь-въ-точь духота тяжелая и тишь зловщая предъ грозой, что гд-то собирается и должна прійти… Раскатовъ грома еще не слыхать, молніи еще не видно. Все кажется кругомъ, какъ бы и быть слдуетъ, какъ заурядъ всякій день бываетъ, — но птица и зврь, даже деревья и мурава словно притаились и сробли. Изрдка со свистомъ, стремительно промелькнетъ будто въ перепуг ласточка, извиваясь по самой земл, или жалобно вскрикнетъ чайка на рк. Грозы нтъ, но вся природа ужъ почуяла ее гд-то за небосклономъ и ждетъ первой всти, перваго порывистаго натиска вихря. Все ждетъ — вотъ загрохочетъ небо, зажигаясь и пламеня изъ края въ край, разрываясь и разрушаясь надъ землей, сотрясая ее всю до ндръ, будто падающими невидимо облаками, что обращаютъ порою въ прахъ вковые лса и каменные города.
Такъ было и въ Устиномъ Яр! По всмъ хатамъ угрюмо сидли у себя молодцы или сходились въ уголкахъ поселка, за плетнями, и тихо перешептывались, — что-то другъ другу сообщая въ недоумніи или въ ожиданіи. Большинство устинцевъ высматривали скоре смущенно, чмъ злобно…
Какая-то бда стряслась, видно, на поселк разбойномъ; а бда та была — что атаманъ сидитъ у себя безвыходно… Эсаулъ Орликъ тоже не кажетъ носу изъ своей хаты и томится… «князь», или дядька Ефремычъ, ходитъ суровый и ни на что не отвчаетъ, только рукой машетъ, какъ бы говоря: «Ну, васъ! не надо васъ!» Сибирный Малина на что крпокъ, а свалился все-таки съ ногъ отъ прострла, не осилилъ раны… онъ только одно повторяетъ тмъ, кто къ нему навдается:
— Атаманъ былъ, да сплылъ! Былъ и эсаулъ! Кто поглупе — сиди да жди здсь Сибири, а кто прытче — уходи, покуда время… Куда? На вс четыре втра! Съ ноздрями да безъ литеръ — везд дорога!
Устинцы не знали, что подумать ни про атамана, ни про эсаула, но чуяли, что надо ждать чего-то и ждали въ молчаніи такъ же, какъ порою, притаясь, ждетъ грозы природа.
Немного воды утекло за это время, а въ поселк многое перемнилось. Многихъ уже не досчитывались устинцы изъ давнишнихъ своихъ… Петрыню Іуду казнили, лихой Измаилъ былъ убитъ, Соврасъ захваченъ солдатами, Ванька Черный померъ отъ раны, Кипрусъ и не охнулъ-упалъ… Малина чуть живъ… Одинъ Ванька Лысый, хоть и раненый, а справился и цлъ. За то на диво всмъ уже три дня, какъ мордовка Ордунья пропала безъ всти; она ушла, бросила Устинъ Яръ; а это худо — бабушка Ордунья бывалый человкъ; она всегда сказывала: коли придетъ конецъ устиному атаманству въ Яр — я загодя уйду. И вотъ ея нту! Стало, конецъ!..