Балтийский альманах
Шрифт:
А папа — как будто какой синеокгй пройдет к нему в очи; и — духом исходит на нас: на паркеты квартиры, напоминая Сократа, — пред ядом; и — шепчутся бабушка с тетечкой:
— «Наш Михаил Ваамьич то...»
— «Вот — человек?»
— «Золотой!»
— «Брилл1антовый!»
Мама же скажет, расширивши глазки:
— «Михаил Васильевич — «сила»\
Мн'Ь вЪдомо: «силы», в нем живш1я, посл^Ь паденья с великаго в грохот смешного, — невидимо ширились пальмами свЪта; и «рай» поднимался: густой атмосферой — в потусклости кабинетика, сЬро-зеленаго, с1Ьро-кофейнаго; в окна же — смотришь —
— края, обода; напурпурилнсь, напепелЪли, на-меркли; стеклянное небо, превысясь, ушло в без-небес1е; снизу ярч-Ьет полоска: китайскаго шелка; и кажется папа — крещеным китайцем.
Михайлов день.
Ноябрь, снЪгодар, выгоняющгй саночки, дни осаждает обвейными хлопьями; папа свисает в передней офомной оторвиной шубы (ее подшивали уже много раз; она — рвется; нав-Ьрное он на ходу зад'Ьвает о желоб) — свисает в передней ено-
товой шубою, фомко покашливая и отрясая сн11га: он стоит в превысоком своем колпак'Ь из мягчай-шаго котика, с желтым, рогожным кульком и с портфелем; в портфель — дЪла факультета, в кулькЪ — златоглавыя вина: двенадцать бутылок — мадеры, портвейны и хересы; это — кануны Михайлова дня; прибегут поздравители завтра: Михаилы — останутся дома.
Вот с бЪлой, плетеной корзиной пришла Афросинья, кухарка; у ней — пестроперая дичь: безголовая птица; я вижу — кровавое горло; и — желтую лапу; и — знаю, что завтра к обЬду все это иначе подастся на стол.
Мама строго уткнулася носиком в пестропераго рябчика: нюхает:
— «нет».
— «нет — нет — нет...»
— «Не возьму: ни за-что!» О, скорее бы завтра
И вот оно «завтра».
О сколько же розовых, рдяных носов рдеет в рдяный мороз. Сколько розовых, рдяных стрекоз приседает: поблескивать холодом; и за окном разсыпают песок, чтоб не падали; нет, не ноябрь, а — декабрь: и рождественским снегом, и бле-щенским холодом будут выскрипывать ноги на улице; будут вынюхивать дымы; лопаты захаркали жестким железом о мерзлые льды.
И звонок, очень звонк1й: приносят кардонку; от нетерпен1я сердце мое — ходуном, а у мамы глаза — колесом; мамин ротик цветком раскрывается: там язычек — червячок; и она — облизнется, как кошечка, от удовольств1я: торт Толстопятое прислал; и картонку несут прямо к папе; прелюбопытно уставится он из халата на торт, поправляя набрюшныя кисти:
— «Скажите пожалуйста!» Мама наклонится, вытянет губки
— «Ну вот, поздравляю!»
И глазки — две ласки: проглядныя, как . .. аба-журики: снимешь их — два огонька; и прилобился наш именинник к протянутым губкам; я знаю: от глазок теперь подожгутся; у всех огоньковыя глазки зажгутся; да, да, — сколько раз именинни-чал папа; и — будет еще именинничать он; а уж та.м поглядишь, и — ударная старость стоит с своим даром: с неблагодарным ударом.
И папочка стар: пятьдесят уже лет.
Он сидит за столом, отдыхая пред трудною обязанностью: угощать посетителей, предлагая то сига, то сыру, то масла, то хересу, — перед куском шоколаднаго цвета стены, опираясь большой головой в косяки своих полок кофейнаго цвета; сидит без очков — в бледносером халате с малиновыми кистями; сидит в большой нежности — так, ни с того, ни с сего, пред собою поставивши
№ 2.
1924
21
торт Толстопятова, весь припадая большой головой и опущенным плечиком к стулу, — такой большелобый, с упавшею прядью волос; голова, чуть склоненная на-бок, дов'Ьрчиво нам удивлялась со-вс1Ьм голубыми глазами — не карими (обыкновенно же папины глазки — отчетливо кар1е):
— «Вот в'Ьдь скандал?»
— «Именинник?»
— «Скажите пожалуйста!»
Он улыбался тишайше себЬ и всему, что ни есть; и казался китайским подвижником, обретающим «Середину и Постоянство» КонфуЦ1я; эдакой ясности — нЪт, я не видывал!
А между т^Ьм приходили к нему то Дуняша, то мама:
— «Пришли поздравлять педеля».
— «Пришел дворник Антон...»
— «Ночной сторож. . .» ?— «Водопроводчик. . .»
Помаргивал папа безпомощно в нас виноватыми глазками; и выгрохатывал шуточки:
— «Педель не пудель».
— «Антон-с? Без антоновки?»
И доставая бумажник, выкладывал деньги. Перевалило уже за одиннадцать утра: заглази-лась в окна ворона:
— «Шу, шу!» ПролегЬла.
В столовой теперь разставлялись столы; и вклад-ныя, огромныя доски теперь закрывались сн^Ьжай-шею скатерью; горы фарфоровых звонких тарелок блистали протерто; бренчали о вилки ножи, полагаемые Дуняшею: выставив глупую морду, коптился на блюд1Ь промасленный сиг, золотисто-коричневый; и появились сыры и колбасы, и рюмки, и стая бутылок; и гнутые полукруги сид'Ьн!й обставили стол; чистота и порядок — во всем.
Это мамочка распоряжалась, нарядная, в кл1Ьт-чатой юбк1), виляя огромным турнюром, шурша казакином, прекрасным и розовым, с острой, как башня, прической, проколотой золотым гребешоч-ком; и с глазками, укусившими больно шершавую руку Дуняши:
— «Н-Ьт, н-Ьт...»
— «Не сюда».
Ея горло — заколото брошью, которая — круглая; в ней — бЬлоперая дама сидит с волосами совсЬм рыжекрасными; это — какая-то там фаворитка: мацам; вижу, — мамины глазки, туманные глазки, теперь обострились, как пьявкины глазки; зелененьк1е огонечки забЬгали по серьгЪ с брилЛ1антом:
— «Опять напустили вы чаду из кухни!»
И — красненьк|е огонечки забЬгали по серьгЬ с брилл1антом.
Звонок — очень звонк1й.
— «Мамаша!»
То — бабушка: в св-Ьтлом, коричневом плисовом платье с парадными лентами плисовой св1Ьжей наколки,^ с лиловеньким поминаньем в руках; и она — без турнюра; за нею блЬт^Ьегт беззлобая тетечка худенькой палочкой; сл'Ьдом за ней — остолбен1Ьло войти не решается весь озлащенный веснушками, переправляя, представьте же, б'Ьлый свой галстучек, — сам дядя Вася; и мама ему:
— «Это — верх неприлич1я: при сюртукЪ — белый галстух!» И вот понесло пирогами из кухни: с капустою, с рисом, с рыбой, с вязигой, с морковью и с мясом.
о, сколько же розовых, рдяных носов будут рдеть, забегая в переднюю, шаркать ногами, покрякивать, громко сморкаться и спихивать шубы в Дуняшины руки, внося за собой из мороза щеко-чущ1Й запах горелаго; будут отряхивать блещен-СК1Й снег с обсосуленных усикоб, чтобы украсившись всякой ифой, миловидно влетать, спотыкаясь о блюдо вносимой большой кулебяки.