Баррикады на Пресне. Повесть о Зиновии Литвине-Седом
Шрифт:
Ефим взглянул на серый кусочек металла, подбросил его на ладони, потом спрятал в ящик стола, жестко усмехнулся и сказал:
— Запорол плитку, растяпа!
Потом совершенно неожиданно для Зиновия отвесил ему затрещину, правда, легонько, без особого зла, а больше для порядка. Но подавая Зиновию вторую чугунную отливку, сказал вполне серьезно:
— Крепко запомни, что скажу. Запорешь вторую, получишь две затрещины. Понял?
Наученный горьким опытом, Зиновий теперь уже не порол горячку, не наваливался на напильник, не суетился и не ленился лишний раз свериться с угольником. И оказалось, что не
— Ну что ж, — сказал Ефим, — наука впрок пошла…
Открыл ящик стола и положил туда плитку, в соседство к трем ранее законченным. Но поковку молотка слесарного выдать Зиновию не успел. Прибежали за ним из литейной. Что-то там стряслось.
Зиновий остался в инструменталке один, перед выдвинутым ящиком стола, в котором, поблескивая отшлифованными гранями, лежали четыре плитки. Одна из них, вот эта — крайняя справа, только что сданная им. Зиновий достал ее и тщательно, можно сказать, придирчиво оглядел со всех сторон. А потом еще и угольником — который Ефим оставил на столе — проверил.
Да он и так видит, что его плитка обработана ничуть не хуже, чем любая другая из этих трех… Зиновий протянул руку и взял одну из плиток. Ничего особенного!.. У него еще чище зашлифовано. Потом почти машинально приложил угольник и глазам своим не поверил. Просвет!.. Коснулся другой грани — тоже!.. Проверил вторую, третью — все три с перекосом. Вот так! У них принял, а ему — родному брату — затрещину!..
Вернулся Ефим, выдал Зиновию поковку. Зиновий слова брату не сказал, только, когда принимал поковку и чертеж с размерами, отвел глаза в сторону.
А вечером, дома, все подробно рассказал матери. И не удержался: заплакал от снова пережитой, незаслуженной обиды.
Мать дождалась Ефима, хотя в этот вечер вернулся он домой очень поздно, и поговорила с ним не как со старшим мастером, а как со старшим сыном, которому она, мать, поручила сына младшего.
Ефим терпеливо выслушал все, сказал с кривой ухмылкой:
— Не переживайте, мамаша. Скажите своему любимчику, больше я его пальцем не трону…
И верно, не тронул. Ни на следующий день, ни после. Только дня через два, перед самым концом работы, напарник Зиновия, разноглазый Перфишка (один глаз у него рыжевато-карий, другой вовсе зеленый), ни с того ни с сего стал задираться. И довел, наконец, Зиновия до того, что тот ответил тычком на тычок.
— А, ты драться! — воскликнул разноглазый Перфишка. — Думаешь, брат у тебя, так тебе все можно!..
Перфишка был года на два постарше и на полголовы выше. Он и один бы легко справился с Зиновием. Но как только Перфишка оттеснил Зиновия в узкий переход между слесарной и литейкой, к ним подскочили ожидавшие тут двое остальных учеников и втроем набросились на остолбеневшего Зиновия.
Он не кричал, не звал на помощь, отбивался сам, как мог. Если бы он не сопротивлялся, дело скорее всего ограничилось бы несколькими зуботычинами; теперь же нападающие вошли в раж. Могли бы забить до полусмерти, но Зиновий изловчился и сумел вырваться из тесного перехода обратно в слесарку.
На его счастье, двое подмастерьев
— Это вы что же, трое на одного?.. — окликнул дерущихся один из подмастерьев.
— Не встревай, Никита, — оговорил его второй, — наверно, за дело учат…
Никита, однако, разглядел, что тут уже не драка, а самое настоящее избиение, и скомандовал:
— А ну кончай!
И так как драка продолжалась, подошел к копошащимся, загнал, всех четверых в угол и спросил, нахмурив брови:
— По какой причине драка?
— Это он начал… — сказал Перфишка, размазывая рукавом кровь, обильно бегущую из носа.
— Неправда, он сам первый… — закричал Зиновий, испугавшийся, как бы его не посчитали зачинщиком.
— Недосуг мне разбираться, кто первый, кто второй, — сказал Никита. — А еще раз увижу, кто дерется, ноги повыдергаю!..
— Кто это тебя так, сынок? — спросила мать, разглядывая синяки и ссадины на запухшем лице Зиновия.
— Упал на лестнице, — ответил Зиновий, старательно пряча глаза от матери.
Мать только вздохнула и покачала головой.
Больше ребята не били Зиновия. А с разноглазым Перфншкой, которому он разбил нос, они даже подружились. Подзатыльники от мастеров и подмастерьев перепадали иногда, но не так часто, и к этому можно было притерпеться. Обиднее было то, что Ефим забыл про обещание, данное матери, и от него затрещины доставались чаще, чем от других.
Только и было хорошего, что за год прилично обучился слесарному делу. Не только молотком и зубилом, напильником и сверлом орудовал умело, но выучился также паять и лудить. Надо сказать, что у Зиновия была легкая рука и природная смекалка. Он быстрее других учеников схватывал даже на лету брошенное слово, проворнее перенимал рабочую ухватку. И оттого мастера охотнее брали его в подручные, нежели кого другого. Таким образом, он учился быстрее и узнавал больше, чем остальные его сверстники, и гораздо раньше их овладел ремеслом.
Зиновий видел, что в слесарном деле не уступает любому подмастеру, а что касается паяльных работ, в которых он особенно преуспел, то тут он мог и с мастером потягаться. И если по справедливости, то пора бы уж и платить ему, как подмастеру, а не заставлять работать полный рабочий день за скудный ученический обед, то есть, по сути дела, задаром.
Но о жалованье нечего было и заикаться. Срок обучения три года. И стало быть, еще больше полутора годов дожидаться, пока признают работником. Мог бы, конечно, Ефим (так думалось Зиновию) похлопотать у хозяина, но как хлопотать за одного, к тому же родного брата, остальные-то еще не тянут вровень с ним…
Как-то поделился с матерью своими размышлениями и сомнениями.
Мать выслушала его и спросила:
— А верно ли, что так уж все превзошел? Почему же три года сроку положено, если вот одного году хватило?..
— Почему три года? — переспросил Зиновий. — А плохо ли дармового работника иметь? Да ты, если сомневаешься, спроси у Ефима, могу ли слесарить?
Мать покачала головой:
— Чего же спрашивать? Разве обманывать станешь?.. — Еще подумала немного и сказала: — Стало быть, учили хорошо, коли так быстро выучили. Тебе-то разве хуже?