Баррикады на Пресне. Повесть о Зиновии Литвине-Седом
Шрифт:
— Что ж теперь? — спросил Зиновий. — Что теперь делать? Терпеть и молчать?
— Верно сказал. Терпеть и молчать. До поры, до времени.
— До какой же это поры?
— А вот об этом стоит поговорить, — сказал Голодный, но остановился, прерванный стуком в дверь комнаты. — А! Чаек поспел! — воскликнул он, подскочил к двери, открыл ее и пропустил Анну Матвеевну с крохотным — стаканов на пять-шесть — самоварчиком, кипевшим и пыхтевшим, однако, как положено.
— Вот за чайком мы с тобой это дело и обговорим. Ты спрашиваешь, до какой поры терпеть и молчать? Дельный вопрос. И отвечу я тебе тоже попросту и без затей. Пока силу не накопим.
—
— Это хорошо, что в тебе боязни нету, — сказал он. — Только для нашего дела одной смелости, даже самой отчаянной, будет еще мало.
— Опять про терпенье скажете?
— Тоже штука неплохая. А еще организованность нужна. Чтобы если ударить, так не растопыркой, а кулаком…
Зиновий не выдержал паузы.
— Согласен. Кулаком надежнее. Так когда и где? Кто скажет: кого, где, когда ударить?
— Молодец! В корень смотришь, — похвалил Голодный. — Стало быть, понял, какая для нас, для рабочих, нужда в организованности.
— Да что вы мне все про организованность! — взорвался Зиновий. — Малому ребенку понятно, что один в ноле не воин. Вы мне главную правду объясните. А товарищей себе я и сам найду.
— Молод, потому и горяч. Сам найдешь товарищей? Найдешь. Только смотря на какое дело… Вот, на той неделе в Марьиной роще три ухореза подкараулили ночью городового, руки ему связали, рот заткнули, на голову мешок нахлобучили, шашку сломали и обломки за пояс ааткнули. Потом отвели его к полицейской части, привязали к перильцам и оставили… Что скажешь? Лихое дело? На такое товарищей сразу найдешь…
— И сам бы пошел и товарищей бы нашел, — расплываясь в улыбке, подтвердил Зиновий.
Но Никита не ответил на улыбку. Продолжал речь свою сдержанно, почти строго:
— Вот и я про то же. На лихое озорство охотники всегда сыщутся… Ты пойми меня, Зиновий, я не в укор. На такое озорство смелость тоже нужна. Я про другое сказать хочу. Когда придется идти на смертный бой, когда вот сама смерть в глаза… а ведь придется… вот тогда чтобы товарищи твои все, как один, с тобой пошли…
— Опять не про то! — не скрывая досады, вскинулся Зиновий. — Пойдут, все, как один, пойдут! Было бы за что… Бы вот так и не сказали, на кого подниматься? С кем на смертный бой? Городового связали, вам смешно. Может, пристава связать, или тоже смешно? Кого же? Или, может, хозяина нашего. Так он, слышно, в Парижах живет. Кого?
Голодный смотрел на своего нечаянного гостя, можно сказать, с отцовской теплотой. Этот порывистый и ершистый парень с каждой минутой нравился ему все больше.
— Хочешь знать, кого? Это я тебе скажу. Ударить всей рабочей силой надо по главному капиталисту и помещику. По главному хозяину всея Руси. Понял?
— Всея Руси… Это, стало быть, по царю.
— По царю.
Это было непонятно. Царю всю жизнь верой и правдой служил отец, старый николаевский солдат, и гордился этим. Для него царь был не только главным правителем и хозяином, но и вершителем справедливости. Не раз слышал, как вздыхал отец: «Узнал бы про такое царь-государь!» Хотя и приговаривал иногда: «До бога высоко, до царя далеко…» Но все же сам царь был выше подозрений и упреков. Услышал бы отец такое кощунство, своей стариковской рукой задушил бы… Правда, отец и на хозяев не замахивался, хотя отзывался о них зачастую без особого почтения. Он-то, Зиновий другого понятия о хозяевах. Вовсе другого. За эти годы
— Не верю, — сказал Зиновий, — Не верю, что все беды от царя. Царь всем отец, только дети у него разные.
Теперь уже Никита смотрел на него с сожалением, едва ли не презрительно.
— Кто же тебе эдакой отравой мозги закапал?
— Не отравой. Правда это.
— Кто же все-таки?
— Отец, — твердо ответил Зиновий.
— Какой отец? Тебе и царь отец…
— Мой отец. Он знает, сам двадцать пять лет отслужил.
— На какой же это службе?
— На солдатской. Он под Севастополем покалеченный…
— Ну, слава богу, что на солдатской, — вздохнул с облегчением Никита. — А то я уж было подумал… — И, помолчав немного, спросил Зиновия: — Много ли выслужил отец за двадцать пять лет?
— Немного, — не сразу и нехотя ответил Зиновий.
— А все-таки?
— Две медали и одну лычку.
— Немного, — согласился Голодный и тут же опять спросил: — А теперь отец где?
«В могиле!» — чуть было не крикнул Зиновий, но сдержался и ответил тихо: — Умер…
— Не подумал. Прости. А до смерти где… состоял?
— Ночным сторожем на фабрике Ралле.
Допили чай молча. Зиновий уже решил про себя, что пора уходить. Разговора серьезного теперь уж, видно по всему, не будет, а коли так, чего же попусту время вести. Но Никита снова озадачил его вовсе неожиданным вопросом:
— Значит, стражники, урядники, полицейский пристав и хозяин твой — все против царя?
Такой вопрос был Зиновию не по зубам. Да и что тут скажешь? Что ни скажи, концы с концами не сойдутся. Если действительно все они против, то как же это царь-самодержец — император всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и прочая и прочая (не раз слыхал Зиновий, как с великим почтением произносил отец длинный и поначалу непонятный титул царский), как же это он, самый могущественный из монархов земных, допускал, чтобы противились его монаршей воле? А если не супротивники они — стражники, урядники, полицейский пристав и сам хозяин, — а вовсе верные слуги царские, преданные исполнители монаршей воли, то… что тогда выходит?
А у Никиты уже готов следующий вопрос.
— Тогда еще спрошу тебя, как полагаешь, армия тоже против царя?
На этот вопрос за ответом недалеко ходить. Достаточно отца вспомнить. Армия — опора трона. За веру, царя и отечество! Солдат — самый верный слуга царский.
Так и ответил.
— Это ты верно понимаешь, — одобрил Никита. — Армия пока что надежная опора трона…
Несколько раз повторил как бы про себя: «пока что… пока что…» — и снова поднял глаза на Зиновия:
— Ну и ответь мне тогда еще на один вопрос. Имеют ли право рабочие устраивать забастовки?
Зиновий так вскинулся, что чуть не опрокинул стакан с недопитым еще чаем. Имеют ли право? Да забастовки — это единственное, чем может рабочий защитить себя от произвола хозяев. Забастовки — святое право рабочего! И когда забастовщиков увольняют и преследуют, это подло и низко!
— А кто помогает хозяину расправляться с забастовщиками? — спросил Голодный.
— Полиция и фабричный инспектор.
— Правильно, — подтвердил Никита, — Но не только они. Когда фабричному инспектору не удается уговорить забастовщиков, а у полиции не хватает сил разогнать их, тогда власти посылают войска. Солдат и казаков…