Белые Мыши на Белом Снегу
Шрифт:
– Я же говорил!
– торжествующе воскликнул Трубин.
– Тихо, папа!
– отреагировала его дочь.
– ...не вызывающая радиоактивного заражения местности. Как стало известно, конфликт пациентов с властями был спровоцирован группой психически больных лиц, по неизвестной причине оказавшихся на свободе. Нескольким из этих людей удалось прорваться в город и на короткое время захватить дикторский пульт "Радиокомитета", но усилиями жителей прилегающих домов преступники были задержаны, а сотрудники комитета освобождены. В настоящее время ситуация полностью под контролем, на месте взрыва ракеты ведутся спасательные
– Вот так!
– Трубин убавил громкость и счастливо мне улыбнулся.
– Но они не сказали ничего о посторонних...
– пробормотал я.
– И не скажут!
– он вновь на секунду сжал грудь руками.
– Зачем? Людям не надо ничего об этом знать. Власти в курсе - и достаточно! Тем более, не о ком особенно говорить. Их и было-то человек двадцать...
– Как - двадцать?
– совсем растерялся я.
– Двадцать человек все это затеяли?..
– Эрик, это была попытка все переделать в одну ночь - и она, естественно, провалилась! Не власти, а люди задушили все в зародыше! И мы с тобой никогда не узнаем, что было там, в городе, в "Радиокомитете" хотя бы... А посторонние? Им сейчас много хуже, чем нам. Поезд-то ходит по расписанию. И придет только в одиннадцать.
Я дрогнул:
– Вы говорите о спецметро?
Он дрогнул тоже:
– Да. Представь, какая там сейчас паника на платформе.
Я закрыл глаза и слушал тихое, успокаивающее бормотание радио. Трубин застонал:
– Мила, валидолу нет?..
Девушка вскочила, зашарила по шкафчикам, чертыхаясь, а я все слушал, постепенно погружаясь в какое-то блаженное оцепенение...
И тут заиграл гимн, словно благодаря всех за тяжелую ночь, которая для некоторых еще не кончилась. Это была его полная версия, с симфоническим оркестром, с хором, с боем барабанов... Хам и свинья Лемеш дотянулся до приемника, чуть прибавил громкость и вдруг встал по стойке "смирно", почтительно склонив голову.
Трубин тоже выпрямился, не отнимая ладоней от груди. Мила приподняла подбородок. Девочка неумело отдала пионерский салют. И только я лежал, не в силах пошевелиться, и чувствовал предательскую влагу в глазах - мы ведь действительно плачем под государственный гимн.
А потом тело Иосифа начало заваливаться набок, и Мила детским голосом закричала:
– Не на-адо!..
Но было поздно - он ушел туда, где играет эта замечательная музыка.
* * *
Не помню, как я тогда дожил до встречи с Яной. А увидел в конторе - и чуть не потерял сознание. Она болтала с кем-то, перегнувшись через стол, и радостно зачастила, как только я открыл дверь и вошел на слабых ногах, неся свое тело, как манекен.
На ней был белый свитер, такой белый, что она выглядела невестой. Волосы, чистые, причесанные, отливали черным металлом в свете ярких конторских ламп. На тоненькой, совсем подростковой шее качался камешек на цепочке, словно колокольчик на ошейнике котенка. Она улыбнулась:
– Привет, Эрик. Как дела? А я вчера, представляешь, сплю, а в трубе вдруг снова завыло, и мне приснилось, что это - огромный черный кот!
Любимое ее слово было - "я", но меня это не смущало. Все в ней было красиво и в то же время страшно, потому что девчонка
О Хиле я перестал думать. Столько лет думал каждый день - и перестал, как будто внутри у меня кончился завод. Даже облегчение какое-то пришло, похожее на то, что бывает после окончания долгой и тяжелой работы.
Мы сидели за своими столами, соединенные прочным канатом, и каждое движение Яны заставляло меня дергаться вслед. Она была прирожденной машинисткой, и ей не составляло никакого труда строчить и болтать одновременно, а вот я никак не мог включиться в свою работу, требующую хоть какого-то соображения. Все мое существо было поглощено этой девушкой, все мысли направлены на нее, и я даже не понимал, что влюбился - я просто дышал ею. Кажется, я не замечал в тот день никого из окружающих людей и не помню, были ли вообще рядом какие-то люди.
Наконец, случилось то, что должно было случиться - я сдался. Документы остались лежать на столе почти нетронутыми, все равно толку от меня как от бухгалтера никакого не было.
– Ты не заболел?
– поинтересовалась Яна, вынимая из машинки очередной лист и скармливая ей новый.
– Что-то вид у тебя болезненный.
Сама она цвела и выглядела радостной и бодрой.
– Совсем нет, - я выдавил улыбку, хотя разговаривать с ней было все труднее.
– Может, только слегка.
– Хочешь, дам таблетку? Мне мама достала хорошее лекарство, когда я болела осенью легочным гриппом. Антибиотик!
– она торжественно подняла палец.
– Дать?
– А я тоже болел легочным гриппом, - сказал я, - и тоже осенью.
– Родственные души!
– хмыкнула Яна.
– Пойдем, покурим?
– А ты куришь?
– Ну да, хотя очень мало.
Мы вышли на лестничную площадку и встали у перил. Кто-то позаботился утеплить окно, вечный сквозняк пропал, и Яна сняла наброшенную на плечи шубу:
– Вот так, перестраховалась, называется. Подержишь?
Я послушно принял в руки теплую гору легкого меха и полной грудью вдохнул ее запах. Девушка засмеялась:
– Хорошие духи, правда? Мне один человек подарил. Мы встречались с десятого класса, но теперь расстались. Он нудный.
– А сейчас ты с кем-нибудь встречаешься?
– осторожно спросил я.
– Не-а, - она лукаво улыбнулась и достала из кармана пачку дорогих сигарет с фильтром.
– Будешь курить?
– Нет, просто так постою, - я прислонился к стене.
– А что значит - нудный?
– Ну, просто нудный, и все, - Яна прикурила от красивой зажигалки и выпустила дым тонкими струйками из носа.
– Надоел, в общем. И еще он грубый был, все время руки распускал. Тебе не тяжело с шубой стоять?
– она коснулась моего локтя, заставив меня вновь почти "поплыть".
– Хочешь, я ее в контору отнесу?
– Не надо... Все нормально.
– Точно - не надо?
– девчонка, казалось, забавлялась моим состоянием.
– Точно. Ты, Яна, зря куришь. Такая молодая. Легкие себе испортишь, будешь потом кашлять...
Она кивнула и затушила сигарету о перила лестницы:
– Да я все равно почти не затягиваюсь, больше для вида. Хочется быть взрослой, чтобы уважали. А я выгляжу взрослой или ребенком?
– Девочкой.
– Вот и плохо. Никакого авторитета, все "тыкают". А мне, может, неприятно.