Беруны. Из Гощи гость

Давыдов Зиновий Самойлович

Дорога тянулась Диким полем к краю неба, побелевшего от зноя. Она плыла словно

большой рекой, в которую временами то здесь, то там вливались с обеих сторон малые речки

– проселки. Разум мутился у рыцаря Косса; глаза ему слепило сверканьем своим бледное

небо. И он сворачивал в одну сторону и в другую, шел полем и лесом, но ни единой души не

повстречал он на пути своем доселе в страшный этот день.

За протекшие часы и солнце склонилось низко; прохладой повеяло

от оживших трав

полевых; разыгрались комарики на лесной опушке – должно быть, к вёдру, к такому же

ясному, долгому знойному дню. Изнемогая, чуть не валясь от усталости с ног, вышел из лесу

рыцарь Косс, глянул перед собой и задрожал от радости, точно увидел он Хозяйбердея с

конями и кошелями, с новым рыцаревым платьем, с бесценной рукописью в коробейке

кожаной. Но то был не Хозяйбердей. Девок ватага в посконных сарафанах, в лыковых венцах

подвигалась к лесу, и уже слышал рыцарь Косс раскатистый хохот, звонкие голоса, зауныв-

ную песню. И вскричал здесь рыцарь Косс, невесть что вскричал он, не по-русски –

немецкою речью, и бросился вперед, потрясая над головой своей кулаками. Девушки

остановились, замерли, ровно столбняк нашел на них сразу, потом с воплем шарахнулись

прочь и пустились обратно, туда, откуда пришли. А рыцарь бежал за ними, боясь упустить их

из виду, из последних сил тяпал он босыми ногами по дороге, хрипя грудью, тряся брюхом,

пока вслед за девичьей ватагой не вбежал в околицу и не добежал до крайних изб, подле

которых прохлаждались распоясанные мужики и малые ребятки бились в чурки.

Вой пошел по деревеньке, по избам, по сенникам, по дворам и задворкам. Парились для

субботнего дня мужики в бане и те с полка покатились, побежали по улице – на пожар? от

татарской орды отбиваться? от опричников, как бывало при Грозном царе, добро свое

ухоронить? Кто кричал – леший забежал на деревню, кто – не леший, волк девку загрыз,

кровь теперь сосет, кишки из девки выматывает.

– Леший!.. – надрывались те, что были уже совсем подле рыцаря Косса, остановившегося

посреди улицы с глазами навыкате, с широко открытым ртом.

– Лешак, лешак! И слова не молвит, и пуп в шерсти!..

– Вожжой его!..

– Оглоблей!..

– Заходи сзади!..

– Зааркань да в огонь!..

Отдышавшись немного, рыцарь Косс заговорил, но из головы его словно вылетели все

русские слова, в которых навык он за свою московскую службу. Катившиеся из его горла

хриплые звуки и вовсе ввергали в ужас мужиков, набежавших со всей деревни.

– Не слухай, братаны, лесовицкую речь! – метался во все стороны, из себя выходил

беленький старичок с деревянной ложкой за пеньковым пояском. –

Заговорит он нас, забаит,

занежит...

– С памяти собьет, что делать будем!..

– Пропали головы наши...

– В огонь его скорее!..

– Хватай его за бедра, за бедра хватай!..

Все мужики, сколько их было около Косса, навалились на него сразу, сшибли его с ног,

поддели ему под мышки петлю и поволокли по земле на лужайку у колодца, где под

набросанным наспех костром начинал заниматься огонь. И, пока с великим криком тащили

они Косса по деревне, рыцарь и впрямь стал похож на черта – лохматый, пузатый, с

кровоподтеками по всему телу, с комьями глины, приставшими тут и там. Даже гуси,

жировавшие у колодца в жидкой грязи, и те переполошились от такого, загоготали, захлопали

крыльями, вытянули шеи и повалили прочь от лужи, подле которой брошена была рыцарева

туша.

Поленья были сырые, и с костром не ладилось. У рыцаря Косса хватало времени, чтобы

подумать о последней минуте, которая пришла столь внезапно и нелепо, в страшной глушине

Дикого поля, в безвестном, словно богом забытом краю. Перед глазами Косса быстро

проплыл родной город Дален в сером камне и красной черепице, затем можжевеловый лесок

у Пскова, с шатром воеводы Хворостинина на опушке, воеводская ласка и его, рыцаря Косса,

московская служба. Все это было до того горько, что рыцарь Косс закрыл глаза, точно

минувшее предстало перед ним на самом деле, а не было лишь зыбким воспоминанием о

невозвратном. И, лежа с закрытыми глазами, рыцарь Косс запел, завыл, словно выпь заревела

на болоте.

– «...Wir nicht sterben, sondern einschlafen, – пел сам себе отходную молитву рыцарь, – und

am jungsten Tage zum ewigen Leben erwecket sollen werden»1 .

Мужики, хлопотавшие у костра, обернулись на рыцарево пение, на рев, исходивший из

глубины Коссовой утробы.

– Ревет, – зашептались в толпе. – В огонь ему неохота...

– Охте, каково страшно ревет! Пастью разинулся...

– Ротина до овина...

– Не глядите, мужики! – надрывался старичок с ложкой за поясом. – Наводит это он,

обаивает... Огонь дуйте, не мешкайте!..

– Да, может, он... не леший...

– Да как не леший!.. – чуть не заплакал старичок. – Из лесу прибежал, весь в шерсти,

гнедой, что лошадь. И за девками гонялся и слова не молвит, только ревет, как бы бугай.

– Не леший: леший – зеленый, рогатый, а этот вишь – без рог и гнедой.

– А почему ж он голый?..