Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
– Житье, братаны!.. – говаривал распухший мужичина в заячьей бабьей шубе, накинутой
на голые плечи. – Слава отцу Иванцу и сыну Селиванцу, житье какое!
– Житье ж!.. – вздыхал другой, в широких казачьих шароварах. – Ни те бражки
1 Аргамаки – порода красивых и быстроходных кабардинских лошадей.
опохмелиться, ни те табаку накуриться.
– Похожу, погляжу, – молвила как-то заячья шуба, – да и вовсе отсель убежу... К литвякам
подамся...
– Коровий
что человеку.
– Отчего ж так?
– Заставы по рубежу крепки, на Смоленск, на Чернигов...
– Сказывали... скоро полегчение будет, – наклонилась шуба к казаку: – перемена...
– Перемены и жди, братан, – буркнул куда-то в сторону казак.
Наслушался таких речей ротмистр Косс и сам стал ждать перемены. Она пришла
неожиданно в весенний день вместе с протяжным гулом панихидного колокола, опове-
стившим народ московский о смерти царя Бориса. Тут такое поднялось, сколько людей
выбежало из Москвы к Димитрию на поклон, а ротмистрову корчму чуть дотла не разнесли
бражники, выпив все вино, своротив скулу татарину Хозяйбердею и вытолкав и вовсе на
улицу жёнку, прозвищем Манку.
Ротмистр не ждал долго. И так сколько потеряно было дней напрасно, сколько времени
лежала без всякого движения законченная рукопись, замечательный ротмистров пергамент,
так называемый «Генеральный план»! В одну неделю распродал Мартин Косс свои дворы и
всякую дворовую рухлядь и, не сказавшись никому, выехал на рассвете с татарином
Хозяйбердеем на Серпухов да на Тулу, чтобы оттуда поворотить на Брянск, да на Новгород-
Северск, да на Великую Весь – на литовский рубеж.
Рыцарь ехал, поглядывая на Хозяйбердея, пересчитывая сумки на своем и его седле,
пощупывая камушки, зашитые в обшлагах, в подпуши и в оторочке, – венецианские яхонты,
персидскую бирюзу, крупный жемчуг.
Чем дальше путь, тем злее зной в степи с редкой растительностью, с ковылем пониклым.
Горячий пот в три ручья катится с тучного рыцаря Косса. Одно спасенье – погрузиться в
воду, отойти, передохнуть, дать Хозяйбердею выкупать лошадей.
Под ракитой снял с себя рыцарь пищаль и платье сбросил, перевязал все в узел, чтобы
чего-нибудь не растерять и не забыть, и вошел в воду. Отдуваясь, стал он прыгать в воде,
хлопать по ней руками, нырнул, выплыл и мерными взмахами доплыл до другого берега. Там
он разлегся пластом на желтом, теплом от солнца песке.
Красные круги плыли у рыцаря в глазах под закрытыми веками, журчала вода, облизывая
песок, подкатываясь к пяткам рыцаря Косса, пела песню свою меж трав и кустов.
журчания этого, от звона пчелы вокруг, от горячего воздуха, медленно проплывавшего по
нагретой пустыне, размяк рыцарь Косс и даже задремал на мгновение... Но он вздрогнул
тотчас – померещилось ли ему что-то? – открыл глаза, присел на песке.
На том берегу стояли рядом обе лошади – и вороная аргамачиха рыцаря Косса и
Хозяйбердеев гнедой меринок. Стояли они в седлах, обвешанных сумками: искупать их,
видно, еще не управился татарин Хозяйбердей. Да и где было ему управиться, когда занят он
был другим! Рыцарь Косс разглядел его под ракитой: стоя на коленях, татарин копался в узле,
где увязано было рыцарево платье с зашитыми в обшлагах и оторочке драгоценными
камнями. Рыцарь Косс закричал от такой напасти, бросился в воду, поплыл к тому берегу,
ляпая по воде руками и ногами что стало мочи, без порядку и разбору. . Татарин обернулся,
увидел на воде плешивый шар, блестевший под солнцем, услышал бульканье, хлопанье,
крик... Хозяйбердей и слова не молвил, только белками сверкнул. Живо, не мешкая, не теряя
слов понапрасну, сгреб он в одну охапку все, что под ракитою оставлено было рыцарем
Коссом, вскочил на аргамачиху вороную и затопал вдоль речки по дороге, унося с собой
вместе с драгоценными камнями, с кошелями и сумками и знаменитую рукопись, уводя на
притороченном к луке поводу и гнедого мерина, не оставив рыцарю Коссу ни шнурка –
удавиться, ни веревки – повеситься.
XVII. ЛЕШИЙ!
От беды такой рыцаря Косса в воде чуть кондрашка не хватила. Косс и пошел бы на дно,
если б не тучное его чрево, всякий раз выталкивавшее рыцаря на воду, вверх. Кое-как доплыл
он к берегу, метнулся под ракиту и, не найдя там ничего, побежал по дороге в ту сторону, где
вдали пылила она под копытами расскакавшихся коней. Задыхаясь, пробежал он шагов
полтораста и не выдержал – свалился у дороги в выгоревшую жесткую траву. Но он
пролежал недолго. Скоро снова вскочил он, глянул, а уж и дорога не пылит впереди, не
слышно ниоткуда конского топота: далеко, видно, умчался татарин Хозяйбердей на Коссовых
конях! И рыцарь заплакал... Он пошел вперед, плача навзрыд. Он ревел, как бык перед
закланием, и все шел и шел, сам не зная куда и зачем. Солнце жгло его в голую спину, стая
слепней несносно сновала и кружила над ним, а он шел, толстый, красный, вывалянный в
пыли дорожной, шел в чем мать родила, ибо у него не было даже самого малого, чем мог бы
он теперь прикрыть свою наготу.