Богатырь сентября
Шрифт:
– Я тебе не комар! – Оскорбленный Гвидон приосанился. – Я витязь, царский сын…
– Да чем ты славен? Только и было тебе подвигов, что теток своих покусал, да и то жальцем тебя чужая хитрость наделила! Сам ты так и сидел бы на острове пустом, и чудесами хвалиться не приходилось бы тебе!
– Я… – Гвидон в негодовании подался вперед. – Я Кикниду у коршуна отбил! Я ей жизнь спас, потому она моя по праву!
– Дитя ты глупое, неразумное! Обманули тебя! Поддельная была та драка! Тилган-чародей коршуном перекинулся, чтобы тебя с дочерью свести. Трудно ли было провести дурачка такого, что от роду имеет три дня? Это ты-то, с детским твоим луком, со стрелой из тростинки, думал могучего чародей завалить? Из такого лука курицу
– А вот увидишь. – Гвидон стиснул зубы, не находя другого ответа. – Коли мало у меня дел позади, так будет лучшее – впереди! Тебя я одолею, чудище неумытое, змей переодетый! Вызываю тебя на бой, Тарх Мракотович! Будем с тобой драться, кто победит, тому и город, и Кикнида. Посмотрим, так ли ты на деле удал, как на словах!
– Изволь! Не тебя, комаришку, мне опасаться! Завтра жду тебя на равнине за воротами. А до тех пор сиди с нянькой да побольше каши ешь.
Тарх захохотал – будто камни с неба посыпались, – и ушел к себе в терем.
Через площадь Гвидон взглянул в лицо Кикниды, надеясь поймать ее взгляд. Она лишь взмахнула горестно широкими рукавам платья – и убежала вслед за Тархом.
Гвидон тоже вернулся в хрустальный терем, Смарагда чуть не пинками гнала его в белую опочивальню, чтобы набрался сил перед завтрашним поединком, но отдохнуть ему не дали. Поверив, что вернулся их настоящий господин, к нему потянулись жители Лебедина. Горько жаловались на свою нынешнюю жизнь: поля-де не родят в этом краю подземном, где и солнца настоящего нет, и скотина не плодится.
– В прежнее время торговлю вели, корабли мимо острова нашего бегали, вот и прирастало наше богатство! А теперь что – ни моря, ни кораблей, ни торговли! – рассуждали купцы и ремесленники, сидя перед своим князем.
– Только звездочки с неба не просят хлеба!
– Раньше белочка твоя была, изумруды да золото сыпала, мы и богатели. А нынче она где?
– Экая радость была ее слушать – «Во саду ли, в огороде…» А теперь кто нам пляшет, кто споет, сердце взвеселит?
– Натощак и песня не поется! Какое тут веселье тебе, когда с хлеба на квас перебиваемся?
– Да и торговать тут с кем – одни волоты круг города живут, каменное племя! Что им нужно – да ничего! И что у них есть на обмен – только камни да мох, больше ничего!
Гвидон утешал людей как мог, обещал возвращение в белый свет, но мысли его были сосредоточены на Кикниде. В виде ореха сидя на груди у Смарагды-затейницы, он был слишком потрясен своим положением, чтобы внимательно слушать разговор между хитрыми сестрами; каждая их них стремилась перехитрить другую, а Гвидон-орех и вовсе ничего не понял. С него довольно было того, что он видел Кикниду, свою звезду небесную, слышал ее дивный голос. Зато хорошо понял, как могуч и опасен Тарх. Даже на расстоянии, через площадь, ощущалась исходящая от князя волотов давящая, подчиняющая сила. Гвидон гнал прочь воспоминания об их недолгой беседе, но не мог избавиться от чувства Тарховой правоты. Чем он, князь Гвидон, может похвастаться по праву, что поставить себе в заслугу? Он за три дня вырос в двенадцатилетнего, потом еще за год стал взрослым мужчиной, но его ли это заслуга или тех сил, о которых он только недавно узнал? Теперь он умел стрелять как следует и, глядя даже на тот простой лук, что ему дали корабельщики, понимал, как беспомощен был тот, из дубовой ветки и шнурка от матушкиного нательного креста, из которого он стрелял в коршуна над морем – стрелой из тростинки без наконечника! Из такого оружия и курицу не убьешь, в этом бес темноликий прав. А потом чем он прославился? Весело жил, управлял как мог своим городом, в котором, милостью Понтарха,
И вот игрушку отняли – так же внезапно, как и дали. Однако за эти дни Гвидон стал опытнее. С тех пор он на самом деле ранил Тилгана-чародея – своими глазами видел раны от своих стрел. Снял чары с двух своих несчастных теток, Ироиды и Варвары, одолев их в нешуточной борьбе. Побывал у Солнце-князя и получил от него солнечные стрелы, а уж в них сила истинная. И завтра волот об этом узнает!
Но, стыдился Гвидон своей беспомощности или гордился заслугами, мысли его то и дело сворачивали к Кикниде, вспыхивало волнение, тревога, тоска. Сватаясь, он пообещал идти за ней хоть за тридевять земель – и выполнил обещание. Но любит ли она его так же страстно? Да, уверенно отвечало сердце. Она не может обмануть. Разве раньше у него хоть раз были причины усомниться? Она всегда была с ним ласкова – и в облике лебеди, и тем более когда стала девой. Сама красота ее дарит счастье, ради этого можно все ей отдать, все простить, на все решиться. Разве это красноглазое идолище – ей пара? Он избавит ее от волота, и они вновь заживут у себя на острове, счастливее прежнего.
А Смарагда лжет. Она сама любит Тарха и потому завидует сестре…
Но если бы точно знать, что Смарагда лжет, а Кикнида жаждет освобождения… Его силы утроятся, удесятерятся, если только он будет знать…
В хрустальную палату скользнул еще один гость – Гвидон заметил робкую старушку в большом темном платке. В душе что-то дрогнуло: за время этого путешествия он привык настороженно относиться к безобидным старушкам. Взглянул ей в лицо – не одноглаза ли?
И увидел темные глаза, сияющие звездами… Все лицо старухи вдруг показалось мороком – не бывает у старух таких глаз…
Гвидон невольно встал, не сводя с нее взора. А старушка проскрипела:
– Князь ты мой прекрасный, сделай милость, выслушай меня наедине, я тебе свое горе поведаю!
– Идем! – Дрожа от волнения и надежды, Гвидон указал ей на дверь той белой опочивальни.
Вдвоем со старушкой они вошли туда, и едва Гвидон затворил дверь… Старушка повернулась вокруг себя, вытянулась вверх, стала выше и стройнее. Исчез темный платок, мелькнули по воздуху две черные косы, перевитые жемчугом – перед ним встала царевна-лебедь в платье голубой парчи с серебром, узорном, словно песня зимы. Безупречный овал лица, темные брови-стрелы, чуть приподнятые верхним концом, яркие пухлые губы, темные глаза-звезды…
– Кика!
– Гвидоша!
Они бросились друг другу в объятия – это вышло само собой, Гвидон даже не успел подумать. А потом думать стало незачем: он целовал ее, Кикнида так же жарко отвечала на его поцелуи, прижималась к груди, давая понять, что это не видение.
– Дорогой мой! Желанный мой! – воскликнула она, едва смогла заговорить. – Я знала, знала, что ты придешь за мной! Я верила! Твое слово княжеское… Как я томилась, как смотрела в оконце всякий день… Уж и не упомню, как долго – долго для меня это время тянулось, без тебя!
– Долго же я тебя искал! Знала бы ты, сколько мы дорог прошли – я и отец. Но я бы и вдвое больше прошел, лишь бы тебя отыскать. Видела бы ты, что с нами было! Нас чуть тетки не съели – материны сестры в такие чудища превратились, и все съесть норовят! А еще я с коршуном…
Но тут Гвидон осекся: вспомнились попреки, что ты, мол, дитя, и он сам себя упрекнул: истинное дитя, все о себе, все бы хвастаться! И, сам себя перебив, заботливо спросил:
– Ты-то здесь как, желанная моя? Лебедушка моя белая, как тебе здесь жилось-то, у этого чудища? Не мучает он тебя? Ты на воле? Я думал, он тебя в темнице томит…