Бородинское поле

Шевцов Иван Михайлович

бы полмиром. Конечно, пришлось бы бросить кость дуче в

виде нескольких африканских провинций. Пусть бы

довольствовался еще двумя-тремя Абиссиниями, сотней тысяч

чернокожих рабов. Пришлось бы поделиться и с японцами,

оставив за ними Китай, Индокитай - только не Индию, Океанию

– только не Австралию, а в будущем - Сибирь, до самого

Урала. По это потом, в будущем, на предпоследнем этапе

своего великого похода за овладение миром. Впрочем,

он еще

не был уверен, что победа над СССР будет предпоследним, а

над Америкой - последним его походом. Ведь после этого

оставались его союзники - Италия, Испания и Япония, с

которыми он не намерен в будущем делить владычество над

миром. Но это не станет для него особой проблемой: их

лидеры будут его покорными и преданными вассалами. С ними

он покончит полюбовно, без излишнего кровопролития. После

захвата колоний Англии и Франции он должен был вместе с

японцами обложить со всех сторон Советский Союз.

Афганистан, Иран, Турция - его владения, его военный

плацдарм для решающего броска на СССР. Вместе с

японцами. Одновременно с запада, юга, востока и севера, со

всех сторон несколько миллионов наемных солдат - белых,

желтых, черных, возглавляемых немецкими офицерами и

ефрейторами. Сотни тысяч танков и самолетов. И тогда, он

уверен, его враг номер один - большевистская Россия не

смогла бы продержаться и одного месяца. Вот это был бы

настоящий блицкриг!

Вслед за Россией - Америка. США не могли бы ему

помешать, не пошли бы на риск. Они, как жирные морские

свинки, дрожали бы в своих норах, прикрывшись щитами двух

океанов, в ожидании своего часа.

Быстрым и бодрым шагом он подошел к большому

глобусу, стоявшему в углу кабинета, и дрожащими руками

ударил по Азии. Земной шар завертелся под его ладонями,

замелькали разноцветными пятнами материки, океаны, моря и

острова; он скользил по ним лихорадочно блестевшими

глазами, бледное лицо его просияло безудержной радостью.

Его пылкое болезненное воображение путало безумные грезы

с действительностью, и он уже мнил себя владыкой мира.

Одним легким нажатием пальца он остановил движение

планеты, и взгляд его уставился на Западное полушарие. Под

пальцем была Мексика. Он не смог остановить свою

фантазию, как остановил движение глобуса, и продолжал

грезить: прежде чем сокрушить США, он высадит свои войска в

Латинской Америке одновременно с востока и запада. Пусть

эти рузвельты надеются на океанский щит. Он атакует их не с

моря, а с суши, со стороны Мексики.

Его танковые стрелы

пронзят сытые, самодовольные, отяжелевшие от

награбленного золота банкирские Штаты с юга на север - до

самой Канады, которая сдастся без сопротивления и будет

конечной точкой его великого похода. И на месте статуи

Свободы, которая будет разрушена до основания, возвысится

в полный рост фигура Адольфа Гитлера, изваянная из чистого

золота.

Он возбудился до такой степени, что, прикрыв глаза, уже

явственно видел сверкающую золотом собственную статую. Но

как только открыл глаза - радужное видение исчезло. Вместо

золотого монумента перед ним был все тот же глобус,

повернутый теперь не Америками, а той противоположной

стороной, на которой маленькой точкой значилась Москва. И

эта крохотная точка погасила веселые искры в его глазах,

развеяв сладкие грезы. Пришлось признаваться самому себе в

непростительной ошибке: не в ту сторону пошел. Но исправить

эту роковую ошибку он уже не мог. Потерянного не вернешь.

Он вспомнил Наполеона... О Наполеоне он всегда вспоминал с

небрежной снисходительностью. Он не мог позволить сравнить

себя с каким-то легкомысленным французиком, взлеты и

падения которого были чистой случайностью, суммой

обстоятельств, лишенных логической закономерности. Не с

большим почтением он относился и к предшественникам

Наполеона, всем этим цезарям, чингисханам, тамерланам. У

них не было размаха, не было идеи, хотя бы самую малость

напоминающей идею "Майн кампф". Они не владели

полководческим и государственным гением, которым одарил

всевышний его, Адольфа Гитлера. Нет, он еще не сказал

своего слова в истории, которое он должен, обязан сказать. И

непременно скажет. Признание Йодлю было лишь постыдной

минутной слабостью. Он не сложит оружия, пока в его

распоряжении останется хоть один батальон. Он поведет этот

батальон в последнюю контратаку и, если судьбе и богу будет

угодно, погибнет вместе с последним солдатом. Может, этим

солдатом будет последний немец. И пусть! Пусть гибнет нация,

оказавшаяся недостойной своего фюрера. Значит, она того

заслужила, такова ее историческая судьба. Да сгинет народ,

недостойный своего повелителя.

Гитлер с силой ударил по глобусу, и тот бешено

завертелся. Он смотрел на этот мелькающий пятнами вихрь

мутными глазами и уже не различал ни океанов, ни материков.