Булочник и Весна
Шрифт:
Я увидел Петю на разрушенном крыльце часовни. Он стоял, сминая сигарету в зубах, и, прищурившись, смотрел на дорогу. Синяя, политая дождем куртка была расстёгнута, под ней чернел свитер с высоким горлом. Он весь был как узкая скала, напряжённый и каменный.
– Ща припрётся, – сказал он, не отрывая взгляда от заляпанного последней листвой шоссе. – А где Плюха? Он, может, думает, Михал Глебыч его ждать будет?
– Не хочет – пусть не ждёт! – сказал я спокойно. – Не придёт Илья.
– Не придёт? – Петя выплюнул окурок и уставился на меня в ярости. – Ты чего мелешь? Я, блин, с ними вожусь, а они!..
Но Петя не успел проклясть нас по полной. На повороте шоссе вспыхнула фарами стремительная машина и, сбавляя скорость, мягко встала на обочине.Из передней дверцы выскочил Михал Глебыч и заспешил к часовне. Невысокая, корявая его фигурка в рыжей курточке шустро прыгала
– Петька, здесь, что ли, нетленка твоя? – крикнул он, взлетая на осыпавшееся крыльцо, и, отстранив Петю, дёрнул брезент, которым был занавешен вход. – Тряпку-то убери! Темно! Убери, тебе говорят, тряпку! – орал он уже из часовни. – А Михаил Архангел есть иль нет? Ну-ка фонарь мне сюда!
Петя пошёл в машину за фонарём.
– Мать честная! Ангелы в лодках плавают! – летел из часовни облагороженный эхом голос Пажкова. – Граждане! Благодать! Света мне дайте, света!
Стража возле автомобиля навострила уши.
Я хотел уже войти внутрь, но Петя удержал меня за рукав и прошипел: «Стоять. Сам выйдет».
Пажков поохал ещё и умолк. Высунул вихрастую башку:
– Давай сюда! – и, рванув у Пети фонарь, сгинул. Появился же минуты через три – с выражением самым что ни на есть озабоченным.
– Ох-ох! – сказал он, почесав затылок, и запрокинул голову к небу, сыпавшему дождём. – Ох-ох! Вот задача! А я-то, ребята, в этих местах детство провёл! У бабки! По часовенке вот этой ползал, клады искал. Что, не знали? А потом тётка нас с матерью погнала. Клочки мои пошли по закоулочкам! Так я тогда себе сказал… Ну да ладно! Так чего, Петька, надо-то от меня?
– Михал Глебыч, это друга моего работа, – сказал Петя с намёком, что в данной ситуации Пажкову не следует ёрничать. – И вы сами всё видите. Вам вполне хватает вкуса…
– Так я ж и говорю – хороша работа-то! – моментально признал Пажков. – Турну, пожалуй, моих маляров. И так уже зимний придел изуродовали! А? Верно? Поставлю вашего мальчонку! Как его бишь звать? – Он посмотрел отчего-то не на Петю, а на меня. – Ну! Звать-то как Рублёва твоего?
Взгляд его жестяночных глаз напирал на меня, требуя выдать имя. Я молча достал сигареты.
– Сынок, контузило тебя? – ласково спросил Пажков.
– Илья его зовут, Михал Глебыч, – сказал Петя.
– Илья? Ну это дело! Полцарства за имя! – обрадовался Пажков.
Петя не зря уважал его – это был исключительный тип. Лихой и въедливый, властолюбивый, страстный, к тому же философ с комплексом несостоявшегося артиста. Американские киномиллионеры и русские братки отдыхали на фоне разностороннего Михал Глебыча. Тут пахло классикой! Может, я и поговорил бы с ним, но у меня за последний месяц было уже довольно романных сцен.
– Ладно, Петь, созвонимся! – сказал я и, спрыгнув с камней часовни, пошёл в деревню. Уже дорогой я подумал, что, наверно, надо было сказать Пажкову спасибо за то, что он «на халяву» позволил Пете разгрести мой завал.Через несколько дней властью Пажкова Илья был зачислен в артель. При этом Михал Глебыч намеревался лично курировать успехи новобранца. «Как освоишься – напишешь мне Михаила Архангела! Я тебе потом покажу где», – заявил он Илье, чем привёл его в немалое замешательство.
И опять были рыжий бородач, на этот раз встретивший Илью благосклонно, и серый, закапанный побелкой храм, такой огромный и запущенный, пахнущий подвалом, что немыслимо было представить его в золоте пасхальной службы.
Миссия Пети, однако, удалась не вполне, или, может, это я испортил дело своей гордыней. Пажков решил придержать намеченные благодеяния. Илье дали шпатель и поставили выравнивать стену.
– А на самом деле ведь это без разницы! Можно и шпателем Царство Божие стяжать, и лобзиком! И хлебом, и мандолиной! – возражал Илья в ответ на мои проклятья по адресу Михал Глебыча. – Всё равно я до фрески ещё не дорос. Это ведь как надо жить, чтобы посметь в небесный мир вглядываться! К тому же я чужой тут. Пока ещё вникну! И наставника толком нет. Так, благословили формально. Да и братства как-то маловато между артельными…С тех пор сама собой у меня завелась привычка остановиться после работы у монастыря. Сырой, хотя и отапливаемый храм был огромен и пуст. Я оглядывал стены, туманные, прозрачно-серые, как крыло мотылька, – и вдруг на какой-нибудь уходящей под купол лестнице обнаруживал Илью с ведром штукатурки. Я окликал его, он спрыгивал на землю и радостно пачкал мою ладонь своей, вытертой предварительно о такую же грязную, как и рука, спецовку.
От этих частых визитов во мне появилось странное ощущение, будто бы я хожу в Храм. Конечно, в этом храме
Смутился бы чем-нибудь и, плюнув, ушёл, тогда как при нынешних обстоятельствах мог наведываться хоть каждый день – вольно и попросту, к другу.
Если было уже поздно, Илья возвращался со мной в деревню. Выйдя из храма, мы обходили не спеша едва размеченный фонарями двор, жалели об уехавшем на родину Серго. За монастырской стеной я курил, а потом садились в машину.
Как-то спокойно мне становилось от этих прогулок, тихо, и уже начинало казаться, что и весь мир успокаивается. Вот пристроили Илью. Может быть, и все мы перезимуем, отоспим под снегом невзгоды и к весне заживём весело, без грехов.63 Из театра – с вещами
Брус и обломки мебели вывезли, фундамент сровняли с землёй, и дела мои в самом деле пошли на поправку. Вернулась прежняя жизнь, но на этот раз – свободная от изнуряющей цели. Моя личная история закончилась. Теперь я мог с чистой совестью раздать себя – пусть каждый возьмёт, что ему нужно. Чем меньше останется – тем легче идти. К сожалению, пока никто особо не претендовал на мои высвободившиеся ресурсы.
В деревню я возвращался поздно, уезжал рано, может быть, поэтому мне всё не удавалось пересечься с Тузиными. Петя утверждал, что в их доме – нескончаемая ссора и мрак. Добровольно упустивший свой шанс Николай Андреич замучил близких до слёз, но положить конец его тиранству Ирина была не способна. Ей всё хотелось, чтобы как-нибудь само это грянуло, взорвалось и разом освободило всех.
После подобных известий заходить к Туз иным в гости я опасался.
Однажды, вылезши из машины открыть ворота, я увидел на том конце улицы Николая Андреича. Он разглядывал и трогал расшатавшийся столбик своей калитки – не решив ещё, как можно его починить. Заметив меня, он бросил столб и двинулся навстречу – разделить со мной пьяную ненависть к жизни, напавшую на него с тех пор, как он отказался ехать в Москву.
– Сколько лет, сколько зим, дружище! Костя, вы мой герой! Конечно, это я вам подал пример, но вы стократ превзошли учителя! – воскликнул он, пожимая мне руку.
Я качнул головой, выражая сомнение в собственном героизме.
– А чего в деревне вас не видно? Дома жалко? Не жалейте! Я бы вот тоже рассобачил всё к чертям! – произнёс он, мельком оглянувшись на свою дачу, и по грубой, не артистической вовсе его интонации я почувствовал, что он говорит искренне. – Мне только сначала денег надо из Жанны выбить. Она мне должна за две постановки. А у меня машина не ездит – чинить не на что… Рассчитается – тогда поглядим. Тогда и мы в долгу не останемся! – И он улыбнулся с ничем не подслащённой злобой.
Как бывает под вышками электропередачи слышно потрескивание и воздух колюч, так вокруг Тузина било отчаянием. В условиях мокрой осени его состояние выглядело взрывоопасно. Мне было жалко его хорошей души, загнанной в плен дурных чувств.
– Я тут с Колей побалакал, – рассказывал он, – так он мне: уходи, говорит из своего балагана! Иди к нам в школу. А для творчества – вот те лес! Вот те поле! Гуляй да твори в голове! Голова, мол, это лучшие подмостки! Прямо, говорит, перед Господом Богом выступаешь, без посредников! Хорош Коля, а? Нравится вам?
Тузин усмехнулся.
– Так вот, представьте, я его в ответ спрашиваю: слыхал ли ты, Колечка, что человек – существо социальное? Не всякого устроит собственная голова, некоторым неплохо бы место в обществе. А он мне знаете как? Чего, говорит, в обществе! Ты на кладбище себе место найди! А то помрёшь – ушлют в тмутаракань!
Я кивнул. Ещё бы! Коля слишком знал состав лесной почвы, чтобы размениваться на «общественное».
Мне хотелось сказать Николаю Андреичу что-нибудь подкрепляющее, и я признался, что мой папа дал мне однажды простой совет: быть с собой потвёрже. Если вглядеться, то причина всей маяты как раз и есть в том, что я был слишком мягок с собой.
Моя откровенность не достигла цели, зато подстрелила гордость. Тузин полыхнул.
– Идите, Костя, пеките бублики! – сказал он, улыбнувшись с презрением, и я увидел, что бедный Николай Андреич находится ещё только на подступах к тому безобразию, которое уже вполне свершилось со мной.
На следующий день Тузин позвонил мне и деловым тоном спросил:
– Костя, вы в булочной? У меня к вам дело. Багажник у вас в машине свободен?
– Ну да, – ответил я, слегка удивившись.
– А вечер?
– Что вечер?
– Ну вечер, вечер сегодняшний! Свободен или нет? Мне бы надо переправить из театра кое-какие объёмные вещи. Может, подъедете к нам сюда вечерком, часиков в шесть?