Булочник и Весна
Шрифт:
Петя сел и, облокотившись о стол, взял лицо в ладони, как в овальную рамку, отчего оно сразу стало наивным.
– Я даже удивляюсь! – произнёс он, устремив на меня недоумённый взгляд. – Какая простая у меня теперь формула счастья: Ирина, музыка, финансовый успех. И до всего рукой подать – и ничего в руке. А когда подступит, как ты говоришь, «бренность» – что возьму с собой?
Тут его взгляд дотронулся до бруса с иконкой Ильи, который я пристроил на подоконнике. Он взял деревянный кубик в руки и заглянул в него, как в книгу.
– Знаешь, если у нас с Ириной сложится, вот те крест – заживу по душе! Пажкова пошлю подальше, Сержа прощу! Чёрт, жалко, машину Мотьке проспорил! – Он вернул «ангелов» на место и подошёл к газовой плитке, где забурлили уже пельмени. – Больше-то вряд ли заработаю. А прикинь, если вернусь преподавать – то-то Наташка обрадуется!.. Вернусь, вернусь… – заговаривал он сам себя, мечтательно глядя в кастрюлю. – Жить есть где, тесновато, правда, на троих. Большой у меня поэтому соблазн не рвать с Пажковым, попахать ещё. Но с другой стороны, не хочу повторять вашу с Майей историю, когда за бабки эти хреновы всё забирают подчистую – и душу, и любовь… – Он взглянул на меня. – Прости, брат! – И, мигом очнувшись от жениховских грёз, снял со стула куртку. – Не буду я ужинать, поеду! Я б остался, да у нас завтра в девять встреча, и при костюмчике. Найдётся у вас в деревне костюмчик? – улыбнулся он и, счастливый, вышел под чистое небо вечера.
Я проводил его
Пару минут длилась неясного содержания беседа, а затем кучка закопошилась и на скользкой дороге в гору появились один за другим Николай Андреич, Миша, замотанный поверх курточки зимним шарфом, Коля с удочками и Илья с Петиной программкой в руке. Проходя, Тузин даже не повернул в мою сторону головы, хоть я и стоял у забора.
– Ну, что караси? – спросил я у Коли.
Он махнул рукой и побрёл к себе. А Илья остановился в растерянности возле калитки. Судя по всему, то, что произошло под холмом, смутило его всерьёз.
– Ну что? Все живы? – спросил я и, не дождавшись ответа, велел ему идти в бытовку ужинать. Илья, будучи неумышленным вегетарианцем, не ест пельмени, зато уважает свежий хлеб.
Он послушно явился, снял у входа мокрую куртку и сел к столу. Но ни чай, ни булки не завлекли его. Он был занят недавней встречей.
– Ну как же так? – проговорил он, взглядывая на меня с вопросом. – Вот Петя человек талантливый, с душой, а разбойничает, как без креста!
В следующие пять минут я узнал от Ильи подробности столкновения. Когда рыбаки проходили мимо, Петя как раз отпирал дверцу своей машины. Выразив бурную радость по поводу встречи, он тут же достал из кейса программку и вручил Илье, извиняясь, что нарушил авторские права на его блестящий рисунок.
Тузин, человек по природе своей любопытный, не мог не сунуть нос в листок и, естественно, нарвался на приглашение. Петя сказал, что будет рад, если Николай Андреич составит компанию Ирине и почтит мероприятие своим присутствием. Тем более что всем нам известна его кровавая страсть к роялям!
В ответ Тузин посоветовал Пете отчаливать, поскольку темнеет, а дорога скользкая – недолго и в кювет.– Что вот им делать? Прямо горе! – сокрушённо подытожил Илья и, так и не притронувшись к еде, запросился спать в свою избушку. Я сунул ему булок и отпустил с Богом.
Ночью я проснулся от далёкого крика, детского или женского, и, одевшись кое-как, вывалился на крыльцо. Чёрное небо со звёздами и морозный, сшибающий дыхание ветер мгновенно выгнали из меня остаток сна. Я оглядел участок. Дверь избушки была распахнута. В дождливом свете лампочки на ступеньках стоял, озираясь, Илья.
– Это где? – крикнул я.
– Вроде у Тузиных! Мишин голос. Там ещё грохнуло что-то!
– Ну рояль-то он уже порубил! Думаешь, за буфет принялся?
Стоя каждый на своём крылечке, мы перекликались с Ильёй, разделённые, будто рекой, ночной непролазной глиной.
Минут пятнадцать мы караулили, но дом Тузиных больше не гремел и не вскрикивал. Илья пошёл спать. Учитывая совмещённую деятельность монастырского штукатура и вольного художника, часы его сна были считанные.
А я оделся, взял фонарь и, подчинившись гнавшей меня тревоге, направился в сторону Тузиных. Мне хотелось убедиться, что всё тихо у них в саду и нет никакой беды.
Дойдя до их забора, я погасил фонарь и прислушался. Ветер, гудя и гремя, прочёсывал голые ветви сада. В какой-то момент в глубине ветреного завывания мне послышался странный звук – как если бы кто-то часто, шумно качал меха. Я отогнул проволочку калитки и, подойдя к дому, различил на крыльце силуэт собаки. Тузик сидел, неестественно выгнув шею, и мелко, с хрипом, дышал. Он увидел меня, но, занятый трудной добычей воздуха, не переменил позы, только длинно, неотрывно уставился мне в глаза.
Я взошёл по ступенькам и сел рядом с Тузиком на корточки. Мои ладони тут же вспотели, по спине промчался озноб, и дикая мысль врезалась в голову: как будто через нить собачьего взгляда, как по каналу связи, я могу отправить послания прадеду, бабушке, всем моим ушедшим.
Вспышка разума разогнала бред. «Давай уже, топай домой! – приказал мне трезвый рассудок. – Хватит шляться по чужому участку. А то выйдет Николай Андреич и на нервной почве пристрелит тебя из двуствольного реквизита».
Я прощально глянул на пса – он по-прежнему хрипел на крылечке – и, мало что понимая, вышел из сада на улицу. Всё было неладно. Как будто кто-то ткнул в старовесеннюю жизнь вилкой, как в разваренную картошку, и её целостность дала стремительно растущую трещину. Ещё миг – и она распадётся на бесформенные, исходящие дымом куски.
В припадке тревоги я достал телефон и вызвал Петин номер. Он не отвечал. Длинные гудки тянулись дождём.
Чёрт тебя побери, Петрович! Мало мне Тузика! Теперь ещё гадай – не вмазался ли ты в кювет или об фонарь, как пророчил тебе Николай Андреич!
Я глянул на подаренные Петей часы – четверть пятого. Поскорее дошёл до дома, собрался на автомате и наезженным путем, почти на ощупь, покатил мимо стройки, мимо монастыря – в предутреннюю пекарню. Я ехал не быстро, отслеживая обе обочины извилистой лесной дороги. Петиной машины не обнаружилось. Значит, по крайней мере, он добрался до освещённого шоссе.Дурацкий день, начавшийся бессонницей и страхом, не получил сколько-нибудь приличного продолжения. Маргоша поругалась с поставщиком, в пекарне сломалась печь. А я всё думал о том, что бросил Тузика на крыльце. Может, ему нужна была помощь?
Вечером, после шести, я набрал мясного фарша и поехал в Старую Весну – замаливать перед псом грех равнодушия.
Ильи на участке не было – мне пришлось самому отпирать и запирать ворота. На гнилом крыльце избушки, под козырьком, стояла его домашняя обувь – смешные башмаки без шнурков, и валялся рюкзак, с которым он ходил на работу в храм. Я окликнул его – молчок.
По доскам, через глубокую слякоть осени, я снова вышел на улицу и направился к Туз иным. Тишина, лёгшая на холм после вчерашнего ветра, контрастно обтекала каждый звук. По Колиной крыше стукнула ветка и, шурша, скатилась. В Отраднове взлаяла собака. Как-то неспокойно мне стало. Поскорее я вошёл в калитку Тузиных, миновал палисадник и, поднявшись на крыльцо, постучал. Свет пылал во всех окнах, но мне не открыли. Стукнул ещё – ничего.
Как сумасшедший, я заколотил в старую, обитую разлезшейся вагонкой дверь. Подождал и в накате тревоги долбанул коленом.
«Ирина! – орал я. – Николай Андреич! Откройте!» И полез уж было за мобильным – звонить хозяевам, как вдруг дверь распахнулась и передо мной появилась Ирина. Она была в поту и румянце, с падающими на лицо мокрыми рыжими прядями, в жёлтом платье на бретельках, местами закапанном. Взгляд её как-то дико, не по-людски, уткнулся в меня и соскользнул в марево.
– Вы чего не открываете! Я уж не знал, что думать. Ильи нет, никого нет…
– Да отстаньте вы! У нас собака умирает! – оборвала она меня и, бросив дверь нараспашку, провалилась в глубину дома.
Разуваясь в коридорчике, я споткнулся о таз. На ноги плеснуло горячим. Запах печки и корвалола пробрал меня до тошноты. Я поскорей снял куртку и вошёл вслед за Ириной в комнату.
Собачья смерть заняла синюю гостиную Тузиных. Илья, прозрачный от слёз, сидел на полу, прислонившись к дивану. Пёс обвисал у него на руках.
– Я
– А врача? – крикнул я, не совладав с голосом. – Врач был?
– Да не орите вы! Тише! – приказала Ирина, ещё ближе склоняя лицо к опустевшим собачьим глазам, неотрывно – словно в ожидании спасения – упёртым в глаза хозяйки.
– Не нужно. Сердце уже редко бьётся, – шёпотом проговорил Илья. – С перерывами… Редко…Жизнь закончилась, Тузик перешёл мост. Илья, слушаясь Ирининых указаний, отнёс его на стол и завернул в голубую скатерть. Ирина обняла свёрток, прижалась щекой и горько заплакала. Задёргались плечики в глупых бретельках.
– Ирин, он уже старый пёс. А пожил в любви, хорошо, – ляпнул я первое, что пришло в голову.
Ирина махнула на меня, корчась от слёз.
Тихо простучало дерево и умолкло – это напуганный Миша сошёл со второго этажа вниз. Его искажённый виртуальностью разум с трудом прорубался в действительность.
– А где Николай Андреич? – спросил я, боясь безмолвия.
– Я не знаю! Мне всё равно! Отстаньте! Я виновата только перед Тузиком! – простонала Ирина и вдруг, крепко с собой совладав, взяла с буфета молитвенник и села читать в угол дивана. Книжечка вздрагивала в её руках, но она упорно таращила глаза в текст, губы шептали слова.
Миша поглядел на голубой свёрток и улёгся щекой на колени к матери.Как сомнамбула, я встал, зашёл на кухню, где недавно топили печь, а оттуда – на балкон, в зимний Иринин садик. В нём стелились по грядкам бедность и запустение. Ржавые стебли вытянувшихся трав торчали из высохшей земли. Нет любви! Разлетелись ангелы. Только один всё ещё оберегал садик – старая картина Ильи, где высокая девочка в красном сарафане, повиснув над лугом в цвету, обнимает за шею маму.
Я мысленно пририсовал на луг Тузика, со всех лап мчащегося к хозяйке, и в миг идиллии – когда он почти цапнул висящую Ирину за юбку – раздался удесятерённый сквозняком хлопок входной двери.
В гостиной, куда я вернулся почти бегом, меня ждала немая сцена. Николай Андреич, не разувшись, повесив на локоть потемневшую от дождя шинель, стоял посередине комнаты и пусто смотрел на стол.
– Это что? – произнёс он.
Миша заревел в голос. Ирина, не отрываясь, продолжала молитву. Илья быстро подошёл к Тузину и шепнул ему несколько слов.
Николай Андреич набрал воздуху и перекинул шинель с руки на руку.
– О-очень хорошо! – выдохнул он и, коснувшись нас с Ильёй тёмным илистым взглядом, произнёс: – Господа соседи! Будьте милосердны, оставьте меня наедине с моей пока что женой!
С этими словами он шагнул к стене и встал навытяжку, освобождая нам проход.
– Миша, иди с ними! – велела Ирина.
Илья помог Мише встать и увёл его в прихожую одеваться. Я вышел следом.
– Илья, смотри за ним, чтоб не продуло! Чаю ему дайте, чаю! – крикнула из гостиной Ирина, и занавес рухнул. Мы очутились в глухой черноте предзимья.
Ветер гнал нам в лицо запах снега, хотя вокруг не было ещё ничего белого. Пахло близкой вьюгой, как на улице пахнет хлебом, если в пекарне открыть окно. Но не было тепла в этом запахе. Миша шагал между нами, вцепившись обеими руками в локоть Ильи, и торопливо, чужими словами, доносил на отца.
– Это папа виноват! Совсем со своим театром с ума сошел, утратил человеческий облик! Мама вчера сказала, что скоро поедет на концерт к Пете, и я сказал, что тоже поеду! – тараторил он. – А папа сказал: «Э-эх!» – поднял стул и как даст им об пол, даже ножка отлетела. А Тузик был рядом. Он залаял от испуга, начал давиться, и папа его выгнал на крыльцо, чтоб он не мешал разговаривать. Можно так поступать? Одно слово – эгоист, как все мужчины!
– Миш, а ты-то кто у нас, барышня? – не сдержался я.
– Я мальчик, – испуганно возразил Миша, а Илья глянул на меня стремительно – впервые сверкнул между нами меч.
Я опомнился и попросил прощения.
Мы дошли до середины улицы, когда впереди пропела и треснула калитка.
– Дядя Коль! – пронзительно крикнул Миша и рванул в черноту улицы.
Коля шёл на огонёк беды, ничего ещё не зная, но чуя.
Мы остановились – переговорить о случившемся. И вроде бы все трое, наперебой, рассказывали Коле про смерть собаки, но невысказанно изливалось иное – конец всему!
Пока мы говорили, из-за тузинского забора вышел согбенный Николай Андреич в одной рубашке, без шинели, зато с лопатой на плече и двинулся к лесу.
– Николай! – гаркнул Коля. – Погоди! Я с тобой!
Тузин обернулся – свет окна колыхался жёлтым вымпелом на его белой сорочке. Подождал и нескорым шагом побрёл во тьму.
Коля помчался за ним, а мы пошли в бытовку. Миша, измученный, пятнистый от слёз, сразу заснул на моей кровати. К ночи пришла Ирина – в тулупчике, накинутом поверх того же домашнего, залитого лекарством жёлтого сарафана, с лицом голубоватым и оплывшим – в сплошном отёке горя.
– Закопал Тузика, взял шинель, шапку и ушёл. Телефон на диване валяется, – сказала она и побрела прочь, волоча за собой хнычущего в полусне сына.Ох, как темно! Мне хотелось света, как в жару хочется пить. Я включил все осветительные приборы, какие были у меня в наличии, – лампу, лампу-прищепку, фонарик. Но электричество не смогло потеснить мою тьму. Тогда я попросил Илью, чтобы он принёс папки с летними рисунками. Он не понял меня, но всё же сбегал в избушку и послушно приволок, что нашёл.
Мы принялись смотреть. И в общем не было в его работах никакого особого рая. Обычная жизнь земли – та, которую каждый день я могу наблюдать своими глазами. Жизнь рощ, лугов, птиц, Коли и Ирины, миновавшая жизнь Тузика и длящаяся – Васьки и Тишки, жизнь хлебных полей, огородов, деревенских заборов, поросших смородиной и черноплодкой. Раскидистый куст боярышника жаловался мне на хабалок-сорок, замучивших его своим треском и щипками. Плакала о соседстве с тёмной елью маленькая кривая берёзка. Никому не жилось безбедно.
Единственное, в чём мог бы упрекнуть Илью реалист, так это в пристрастном выборе мотива. Даже если это был пейзаж с пажковским комплексом – любовь к чуть виднеющемуся кусочку синей дали побеждала и прощала уродство бетонной глыбины.
К середине второй папки светлый снег запорошил листы. Я задремал над рисунками, рухнул носом в цветение луга. Илья, растормошив меня, велел перелечь на кровать, и я проспал до утра.
Мне снилась редкая ерунда. Из множества пёстрых фрагментов я запомнил Илью в белом халате врача. Он протянул мне руку и представился почему-то Кириллом. Потом возле его ног на каменном, как в храме, полу явился Тузик, поднял морду и неотступным взглядом прожёг в моей неверующей душе пулевое отверстие. Сначала я испугался, а потом посредством вдохов (душа казалась мне органом вроде лёгких) принялся впускать в себя через образовавшуюся дыру голубое, золотое мерцание вечной жизни.
65 Нашего полку убыло
Неспокойные сны – дым вчерашнего – были со мной всю ночь, а утром, когда я с трудом открыл разбухшую дверь бытовки и вышел курить, первым, кого я увидел, оказалась Ирина. Она влетела в калитку, тревожная, с растрёпанной косой, и помахала мне табличкой на палке.
– Вот! Торчало в цветнике у крыльца! – воскликнула она, подойдя, и протянула мне фанерку с прикнопленным посередине листом. На листе чёрным фломастером был нарисован человечек. Он падал бревном, под углом сорок пять градусов к полу, приставив ко лбу пистолет.