Бувар и Пекюше

Флобер Гюстав

— Счастливого пути! — сказала она им. — Как я рада избавиться от этой пакости!

Виноваты ли они, что родились от каторжника? Напротив, они были с виду очень смирные дети и даже не интересовались, куда их ведут.

Бувар и Пекюше смотрели, как они шли впереди.

Викторина что-то невнятно напевала, с узелком в руке, как модистка с картонкой. Иногда она оборачивалась, и, глядя на ее белокурые локоны и милую фигурку, Пекюше жалел, что у него нет такой дочери. Будь она воспитана в иных условиях, из нее выросла бы прелестная девушка: какою было бы радостью

наблюдать, как она подрастает, слышать каждый день ее птичий щебет, целовать ее, когда вздумается; и умиление поднялось у него от сердца к губам, увлажнило ему веки, привело его в некоторое уныние.

Виктор, как солдат, нес багаж на спине. Он посвистывал, бросал камнями в сидевших на бороздах ворон, срезал себе прутики с деревьев. Фуро его подозвал. Бувар взял его за руку и наслаждался, ощущая в своей ладони крепкие и сильные детские пальчики. Бедному малышу надо только дать свободно расти, как цветку на вольном воздухе! А ему суждено увянуть в четырех стенах под гнетом ученья, розог и кучи других глупостей! Бувара охватили возмущение, жалость, негодование против судьбы, — один из тех припадков ярости, когда хочется ниспровергнуть правительство.

— Прыгай, — сказал он, — веселись! Наслаждайся последним днем свободы!

Мальчишка ускакал.

Ему предстояло переночевать с сестрою на постоялом дворе. Фалезский почтальон взялся на рассвете свезти Виктора в Бобурский исправительный дом, а за Викториною должна была приехать монахиня из сиротского приюта в Гранкане.

Фуро, сообщив эти подробности, опять углубился в свои мысли. Но Бувар пожелал узнать, сколько может стоить содержание двух детей.

— Ба… что-то около трехсот франков! Граф дал мне двадцать пять франков на первые расходы! Вот сквалыга!

И больно ощущая в душе нанесенное его шарфу оскорбление, Фуро молча ускорил шаг.

Бувар пробормотал:

— Мне их жаль. Я бы охотно взял на себя попечение о них.

— Я тоже, — сказал Пекюше, так как у них возникла одна и та же мысль.

— Вероятно, к этому есть какие-нибудь препятствия?

— Никаких! — ответил Фуро.

К тому же он в качестве мэра имеет право доверить покинутых детей кому захочет. И после долгих колебаний он сказал:

— Ну ладно! Берите их! Это его разозлит!

Бувар и Пекюше увели их к себе.

Вернувшись домой, они застали возле лестницы, под мадонною, коленопреклоненного, горячо молившегося Марселя. Запрокинув голову, полузакрыв глаза и распустив свою заячью губу, он похож был на исступленного факира.

— Какое животное! — сказал Бувар.

— Отчего же? Он созерцает, быть может, такие вещи, что и ты бы ему позавидовал, если бы мог их увидеть. Разве не существуют два совершенно различных мира? Предмет рассуждения не так важен, как способ рассуждения. Какую цену имеет верование? Главное — верить.

Таковы были возражения Пекюше на замечание Бувара.

X

Они приобрели несколько книг, посвященных воспитанию, и остановились на определенной системе. Надо было изгнать все метафизические идеи и, следуя экспериментальному

методу, наблюдать за развитием природных свойств. Спешить было не к чему, так как следовало дать обоим воспитанникам забыть то, чему они раньше учились.

Хотя дети были крепкого здоровья, Пекюше, как спартанец, хотел закалить их еще больше, приучить к жажде, голоду, непогоде и даже к ношению дырявой обуви, в предупреждение насморков. Бувар против этого восстал.

Темный чулан в глубине коридора стал детскою. Ее меблировку составляли две простые кровати, две кушетки, жбан; круглое окно находилось над изголовьями; пауки бегали по штукатурке.

Часто вспоминалась им обстановка хижины, где происходили драки.

Однажды ночью отец их вернулся домой с окровавленными руками. Немного времени спустя явились жандармы. Затем они жили в лесу. Люди, занимавшиеся выделкой деревянных башмаков, ласкали их мать. Она умерла, их увезли на тележке. Их больно били, они сбежали. Затем они вспоминали лесного сторожа, г-жу де Ноар, Сореля и, не отдавая себе в том отчета, чувствовали себя в этом новом доме счастливыми. Поэтому они были тягостно изумлены, когда через восемь месяцев начались опять уроки. Бувар взялся учить девочку, Пекюше — мальчугана.

Виктор буквы различал, но составлять слоги ему не удавалось. Он запинался, останавливался вдруг и делал идиотское лицо. Викторина задавала вопросы. Почему в иных случаях надо соединять гласные, в других разъединять? Все это неправильно. Она возмущалась.

Преподаватели давали уроки одновременно, в двух своих смежных комнатах, и так как перегородка была тонкая, то четыре голоса, один низкий, один звонкий и два пронзительных, создавали отвратительную какофонию. Чтобы прекратить ее и поощрить детей к соревнованию, они решили засадить их за совместную работу в музее и начали там учить их писать.

Сидя за столом друг против друга, оба воспитанника переписывали пример; но положение тела было неправильное. Приходилось их выпрямлять, бумага у них падала на пол, перья ломались, чернила проливались.

Викторина, в иные дни, работала минуты три хорошо, затем начинала пачкать бумагу и в унынии замирала, глядя в потолок. Виктор вскоре засыпал, развалившись посреди стола.

Может быть, это для них мучительно? Слишком сильное напряжение вредно для юного мозга.

— Остановимся, — сказал Бувар.

Нет ничего глупее, как заставлять что-нибудь заучивать наизусть; однако, если не упражнять памяти, ей грозит атрофия, и они вдолбили им первые басни Лафонтена. Дети одобряли запасливого муравья, волка, съевшего ягненка, льва, который берет себе все доли.

Осмелев, они начали опустошать сад. Но какое им предоставить развлечение?

Жан-Жак в «Эмиле» советует воспитателю обучать питомца собственноручно делать себе игрушки, немного ему помогая. Бувару не удалось изготовить серсо, а Пекюше — сшить мяч. Они перешли к поучительным играм, например, вырезыванию фигур; Пекюше показал им микроскоп. Бувар при зажженной свече изображал на стене тенями пальцев профиль зайца или свиньи. Зрителям это наскучило.