Царь нигилистов 6
Шрифт:
— У нас от Отца, — заметил Тютчев.
— Где-то я читал про «через Сына», — сказал Саша.
— Было в Византии такое богословское мнение.
Наверное, Саша не смог скрыть усмешку.
— Вы считаете это неважным? — спросил Тютчев.
— Я не понимаю разницы, Троица же едина. Более того, я думаю, что любой мало-мальски образованный католик найдёт тысячу аргументов для доказательства правильности западной версии христианства и неправильности восточного. Кажется, наш Чаадаев считал, что беда России в том, что она приняла схизму и потому откололась от магистрального пути развития
— Материальное — не критерий хорошего и плохого! Зато у нас истинно православный народ, до самой глубины души проникнутый христианством.
— Я встречал другой взгляд на народ, — заметил Саша, — что он у нас крещён, но не христианизирован, что он воспринимает христианские молитвы как набор языческих заклинаний и ничего не знает об истинном учении Христа.
— Вы совсем мало знаете народ!
— Возможно. Но когда я сидел на гауптвахте, и мне позволили читать только Библию, она была на французском языке. Поскольку её нет на русском.
— Она есть на славянском. Это католикам пришлось переводить её на национальные языки, потому что народ не понимал латыни.
— Народ понимает церковнославянский?
— Лучше, чем французы латынь.
— Лучше, чем французы французский?
— Книги не главное, Ваше Высочество! Главная народная вера.
— Угу! «Пока гром не грянет, мужик не перекрестится».
— Но русский народ поднялся в защиту веры и смог победить Наполеона!
— Не думаю, что вера была главным. Банальная ксенофобия да месть тем, кто сжёг родные хаты и вытоптал поля. Не думаю, что русские крестьяне, шедшие в партизаны, вообще понимали, чем православие от католицизма отличается.
— Знание догматов не так уж важно, — возразил Тютчев, — Бог и так защитит свою паству.
— Я так высоко не летаю, — усмехнулся Саша, — я стою на земле. Материальной. И пользуюсь неуважаемым вами разумом. И я вижу, какая железнодорожная сеть в Европе и какая у нас (одна дорога Петербург-Москва). А железнодорожная сеть — база развития экономики, а экономика — база для войны. Поэтому для меня совершенно ясно, что, если мы сейчас полезем Рим завоёвывать и превращать Папу в подданного, это полностью обескровит Россию, и по этому самому миру мы и пойдём. С сумой перемётной. И в драных лаптях!
— Я не имел в виду завоевание, — сказал Тютчев. — Православная империя не должна быть основана на насилии.
— Католики вдруг прозреют, примут православие и пойдут под руку русского царя?
— Из всех ваших рассуждений вы исключаете одно: Бога! А для него всё возможно!
Саша уж было хотел ввернуть, что не нуждается в этой гипотезе, но сдержался и примирительно сказал:
— Только смиренно отдаю себе отчёт в том, что не знаю его воли. Но да, мы с вами не договоримся, потому что основы не совпадают: я исхожу из логики, а вы из веры. Для вас аргумент: решения вселенских соборов, а для меня — развитие железнодорожной сети. Давайте я вам лучше ваши стихи почитаю:
Люблю грозу в начале мая…
Он дочитал до конца, и собеседник, кажется, немного остыл.
— Прекрасно! —
Тютчев заулыбался.
— Но меня удивило одно, — продолжил Саша. — Я хотел перед встречей с вами почитать вашу публицистику, а мне принесли один сборник стихов. Где же изложена ваша концепция?
— Вы читаете по-немецки?
— С трудом, но мне полезно.
— Тогда пойдёмте.
Они перешли в библиотеку, и хозяин вручил ему несколько статей в немецких газетах и брошюру на французском языке. Саша с некоторым трудом прочитал названия: «Письмо русского», «Россия и Германия» (письмо редактору немецкой «Всеобщей газеты», где собственно и было напечатано), «Римский вопрос» и брошюра «Россия и революция».
Саша поблагодарил, но всё же спросил:
— А на русском нет?
— Ходит в списках, — признал хозяин.
— Вас не публиковали на родине или всё это не было предназначено для отечественной аудитории?
— Я не мог стерпеть ненависти, которую испытывает Запад к России, и все их нападки на нас и те небылицы о нашем варварстве, агрессивности, воинственности и имперских амбициях, которые они о нас распространяют. Так что не мог этого не написать.
«Небылицы об имперских амбициях! — усмехнулся про себя Саша. — А как же пятая империя и подданный Папа? Ах, да! Это же Господь должен установить. Без пролития крови».
— Враждебное к нам западное общественное мнение при нашем молчании на свой лад судит о нас и всегда выносит решения самые противные нашим интересам, — продолжил поэт. — Мы должны положить конец такому положению дел, а не отдавать победу в споре враждебному мнению. Между тем на Западе жадно тянутся ко всему, дающему постоянство и надежду на будущее и мечтают слиться с чем-то великим и могучим. Мы должны возродить наше знамя среди столкновений разных мнений, раздирающих Европу, и тогда там отыщутся помощники, хотя раньше были только противники. И мы увидим, что даже те, кто яростно нападал на Россию или тайно интриговал против неё почувствуют себя счастливыми и гордыми в стремлении присоединиться к ней и принадлежать к ней.
Саша усмехался про себя. В этом было что-то до боли знакомое. Сквозь многословие и витиеватость 19 века ясно просвечивала цель собеседника. Судя по всему, Фёдор Иванович мечтал основать в Европе «Рашу тудей» и стать её главным редактором.
— Было бы полезно, например, обосноваться в самой уважаемой газете Германии, — продолжил Тютчев, — иметь в ней авторитетных и серьёзных посредников, умеющих заставить публику слушать себя и способных двинуться разными путями, но к определённой цели.
«Что ж, — думал Саша, — это, пожалуй, умнее „Раши тудей“, про которую все знают, в чьих интересах она работает и почему именно эту позицию выражает. Разумеется, Фёдор Иванович несколько образованнее Маргариты Симоновны».
Но сама идея внушала патологическое отвращение.
— Для этого на местах должен находится умный человек, одарённый деятельным национальным чувством, глубоко преданный Государю и многоопытный в делах печати, — продолжил Тютчев. — Расходы же, необходимые для учреждения за границей русской печати, могли бы быть совсем незначительными по сравнению с результатом.