Чайковский

Гребінка Євген

–  Знаю, дру­же мой, знаю, бра­ти­ку Гер­цик, спа­си­бо те­бе; даст бог утих­нет жар, я с ни­ми пе­ре­ве­да­юсь, я до­ка­жу, что сам побью эту по­гань, без при­луц­ких дег­тя­рей… хоть осто­рожность не ме­ша­ет… А что за­по­ро­жец?

–  Сидит под ка­ра­улом.

–  И сла­ва бо­гу! Ты на­до­умил ме­ня прип­ря­тать эту ста­рую ли­си­цу. Спа­си­бо, бра­те, мне и в го­ло­ву не приш­ло сна­ча­ла, что это шпиг (ла­зут­чик) от та­тар, на­де­ла­ли бы кис­ло во рту, ес­ли б ос­та­ви­ли его на во­ле…

–  Известно! Вы са­ми, па­не, преж­де об этом ду­ма­ли, да не хо­те­ли оби­жать лы­ца­ря; вы сей­час и при­ка­за­ли, что дума­ли…

–  Экая го­ло­ва у те­бя, Гер­цик!
– ска­зал са­мо­до­вольный пол­ков­ник.
– Мыс­ли

мои да­же зна­ет…

–  Я дрянь про­тив вас, па­не мой, а гос­подь умуд­ря­ет слеп­цов… И ка­кую ис­то­рию вы­ду­мал этот ста­рик: буд­то покой­ница Ма­ри­на - царст­во ей не­бес­ное - воск­рес­ла.

–  Чудно и мне по­ка­за­лось это, да долг лы­царс­кий не ве­лел рас­спра­ши­вать о ба­бе… А что, ес­ли она жи­ва?

–  О, бо­же ж мой! раз­ве, па­не, мерт­вые воск­ре­са­ют? Сам ви­дел, как она взош­ла на под­мост­ки, сам ви­дел.. да я уже го­во­рил вам.. вси­лу ушел из Се­чи, и ме­ня каз­ни­ли б, ес­ли б наш­ли, так раз­лю­то­ва­лись эти не­ве­ры!

–  Не го­во­ри так, Гер­цик, - груст­но ска­зал пол­ков­ник, - они хрис­ти­анс­кие лы­ца­ри, а хит­ры бы­ва­ют и лю­ты, слов­но вол­ки… Не ду­мал я пе­ре­жить мо­ей Ма­ри­ны; не сдер­жал сло­ва по­кой­ни­це же­не..

–  Что с во­за упа­ло, то про­па­ло, па­не мой. Что ж, ес­ли б и ос­та­лась в жи­вых Ма­ри­на?

–  Видит бог, я бы от­дал ее за Алек­сея. Я и тог­да хо­тел это сде­лать. да. бог его зна­ет… как… Ну, да что го­во­рить об этом! Высп­ра­ши­вал ты вче­ра за­по­рож­ца о мо­ей доч­ке?

–  Целый ве­чер. Да врет не­бы­ли­цы, ста­рая ли­са! Так, гово­рит, приш­ли, да и жи­вут у ме­ня - ви­ди­мо пу­та­ет­ся в ре­чах; он, жи­вя на зи­мов­ни­ке, вер­но, не знал то­го, что вы зна­ете из письма ко­ше­во­го и мо­их слов.. а вы­ду­мал сказ­ку, для больше­го по­че­ту ду­мал, что вы ба­ба - от­то­го, что они всех нас, гет­ман­цев, счи­та­ют ба­ба­ми - и расп­ла­че­тесь при ве­сточке о доч­ке и да­ди­те ему во­лю де­лать что за­хо­чет для крым­цев. Вер­но, по­лу­чил от ха­на не один ду­кат…

–  Так, так! Пос­той, со­ба­ка! Уп­рав­люсь я с та­та­ра­ми, я на­учу его, как шу­тить с пол­ков­ни­ком Ива­ном. Что же он те­перь? Ты его ви­дел се­год­ня?

–  Видел. Сильно заг­рус­тил, бьется об ре­шет­ки, да­же пла­чет…

–  Пускай пла­чет, пус­кай пла­чет, от злос­ти пла­чет! Поню­хал пи­ро­га, да не уда­лось поп­ро­бо­вать… А не ху­до бы и нам пе­ре­ку­сить, Гер­цик.

Начало ве­че­реть. Та­та­ры не­больши­ми куч­ка­ми ста­ли разъезжать по по­лю пе­ред кре­постью; од­на из них, по­больше, подъеха­ла до­вольно близ­ко и ок­ру­жи­ла тру­пы то­варищей; не­ко­то­рые слез­ли с ко­ней; ка­за­лось, хо­те­ли под­нять и увез­ти мерт­вые те­ла. Гар­маш при­лег к пуш­ке, при­ложил фи­тиль - и с кре­пост­но­го ва­ла гря­нул выст­рел: яд­ро по­па­ло пря­мо в ку­чу; как жи­вое се­реб­ро, разбрызну­лись та­та­ры в сто­ро­ны, ос­та­вя на мес­те еще нес­кольких то­ва­ри­щей и две длин­ные пи­ки, вотк­ну­тые в зем­лю, на пи­ках тор­ча­ли только что от­руб­лен­ные ка­зачьи го­ло­вы; кровь стру­илась по длин­ным древ­кам; ве­чер­ний ве­те­рок по­ка­чи­вал их в сто­ро­ны и ве­ял чер­ны­ми чу­ба­ми…

–  На ко­ней, хлоп­цы!
– ска­зал пол­ков­ник, заск­ре­же­тав от злос­ти зу­ба­ми.
– Вот я им! А где Га­дю­ка?

–  Готовит ужин для па­на, - от­ве­чал Гер­цик, - да поз­вольте, я по­еду за ва­ми. На что вам Га­дю­ка? Ждать дол­го…

–  Пожалуй! Что это у те­бя за пе­рыш­ко на шап­ке?

–  Заговор (та­лис­ман) от пули и стре­лы и вся­ко­го ору­жия, - от­ве­чал Гер­цик, вы­ез­жая ря­дом с пол­ков­ни­ком из кре­постных во­рот.

Быстро по­нес­лись ка­за­ки врас­сып­ную на крым­цев, и в ми­ну­ту по все­му по­лю за­вя­за­лась жар­кая схват­ка. Че­ло­век де­сять та­тар ска­ка­ли пря­мо на пол­ков­ни­ка. Пол­ков­ник с Гер­ци­ком ска­кал на них. Ша­гах в двад­ца­ти от крым­цев пол­ков­ник вых­ва­тил из ко­бу­ры пис­то­лет, спус­тил ку­рок - вспыш­ка; дру­гой пис­то­лет то­же не выст­ре­лил;

бро­ся и этот на зем­лю, пол­ков­ник под­нял ру­ку, во­ору­жен­ную тя­желою кри­вою саб­лей, свер­кав­шею в воз­ду­хе, как свет­лый рог мо­ло­до­го ме­ся­ца, но в ту ми­ну­ту две стре­лы впи­лись ему в грудь; пол­ков­ник за­ша­тал­ся на сед­ле, опус­тил под­нятую саб­лю, а та­та­ры, схва­тя за по­водье его ло­шадь и ло­шадь Гер­ци­ка, пос­ка­ка­ли в степь. Ка­за­ки бро­си­лись выру­чать сво­его на­чальни­ка; но их бы­ло ма­ло, а крым­цы при­бавлялись с каж­дою ми­ну­той, би­ли ка­за­ков и тес­ни­ли к кре­пос­ти. Вдруг страш­ный вопль ог­ла­сил по­ле: из крепо­сти ска­кал чуд­ный во­ин, на не­осед­лан­ной и невзнузда­няой ди­кой ло­ша­ди; быст­ро ле­тел он, схва­тя ее за гри­ву и по­во­ра­чи­вая жи­лис­тою ру­кою во все сто­ро­ны, слов­но по­водами; го­ло­ва без шап­ки, нест­ри­же­ная, небрит­ая, нечеса­ная, но­ги об­на­же­ны до ко­лен, ру­ки до лок­тей, в пра­вой ру­ке под­нят тя­же­лый то­пор.

–  Где вы де­ли, со­ба­ки, мо­его па­на?
– страш­но кри­чал он, ри­нув­шись в тол­пу та­тар.
– Па­не мой, па­не мой! Здесь я, здесь Га­дю­ка!
– кри­чал он, быст­ро опус­кая нап­ра­во и нале­во тя­же­лый то­пор, от ко­то­ро­го, как сно­пы от бу­ри, вали­лись та­та­ры. От­бив ра­не­но­го пол­ков­ни­ка, Га­дю­ка пере­бросил его по­пе­рек ко­ня и пом­чал­ся в кре­пость; но вслед за ним пос­ка­ка­ли и Гер­цик и ка­за­ки, тес­ни­мые со всех сто­рон мно­жест­вом крым­цев. Уже бы­ли они у кре­постных во­рот, не­ся на пле­чах сво­их неп­ри­яте­ля, как с ги­ком уда­ри­ла вбок пи­ря­тинс­кая сот­ня; крым­цы ис­пу­га­лись за­са­ды, сро­бели све­же­го вой­ска и, прес­ле­ду­емые в свою оче­редь казак­ами, ус­ка­ка­ли в степь, при­со­еди­ня­ясь к сво­им обо­зам. Пи­ря­тин­цы, рас­пус­тив со­тен­ные знач­ки, во­шли в кре­пость, при­ветст­ву­емые на­ро­дом. Вмес­то раненого­ полковн­ика, при­нял над кре­постью на­чальство пирят­инский сот­ник.

Настала ночь. На да­ле­кой сте­пи, слов­но звез­доч­ки, за­светились сто­ро­же­вые огоньки та­тар; на кре­пост­ном ва­лу ка­за­ки уд­во­или стра­жу.

В сво­ей опо­чи­вальне, на ши­ро­кой кро­ва­ти, пок­ры­той до по­лу ази­атс­ким ков­ром, ле­жал пол­ков­ник Иван, сильно стра­дая от ран.

Казак-знахарь [31] ос­мот­рел ра­ны, пе­ре­вя­зал их и по­ка­чал го­ло­вою.

–  Что?
– спро­сил сла­бым го­ло­сом пол­ков­ник.

–  Ничего, па­не пол­ков­ник!
– от­ве­чал зна­харь.

31

– ле­карь

–  Нет на­деж­ды? А?

–  Богу все воз­мож­но…

–  Оставь это… я не ба­ба. А по-тво­ему как?.. Что?..

–  По-моему, пло­хо.

Полковник по­ка­чал го­ло­вою и ти­хо спро­сил:

–  А Га­дю­ка где?

–  Лежит ра­не­ный,- от­ве­чал Гер­цик,

–  Худо! Ос­танься со мною, Гер­цик; а вы все… Тут полков­ник мах­нул ру­кою - все выш­ли. Гер­цик за­пер дверь и подо­шел к пол­ков­ни­ку.

–  Слушай, Гер­цик, - го­во­рил пол­ков­ник, - рас­спро­си это­го за­по­рож­ца о мо­ей Ма­ри­не… мне... мне все ка­жет­ся, что жи­ва она… Ка­за­ки не пой­мут ме­ня, по­ду­ма­ют, я без харак­тера… а ты лю­бишь ме­ня, слу­шай: ес­ли это прав­да… ес­ли она… - И пол­ков­ник на­чал ше­по­том го­во­рить Гер­ци­ку.

Наклонясь над пол­ков­ни­ком, Гер­цик дол­го слу­шал, впе­рив свои быст­рые очи на уми­рав­ше­го, и страш­но улыбнул­ся. Ког­да умолк пол­ков­ник, он с ди­кою ра­достью прошелс­я по ком­на­те, по­до­шел к кро­ва­ти, нак­ло­нил­ся к ли­цу пол­ковника, вни­ма­тельно прис­лу­ши­вал­ся и ска­зал: "Хо­ро­шо, па­не, вам неп­ри­ятен свет, я вас по­во­ро­чу к стен­ке". По­том по­во­ро­тил пол­ков­ни­ка ли­цом к сте­не, пок­рыл его си­ним по­ход­ным пла­щом и, отой­дя на се­ре­ди­ну комнат­ы, кашля­нул и ска­зал до­вольно гром­ко: