Чайковский

Гребінка Євген

Есаул вы­ру­бил ог­ня, по­ло­жил трут в горсть се­на, разма­хал его сво­ими ру­ка­ми и, ког­да се­но вспых­ну­ло, под­жег мо­чалку, при­вя­зан­ную к ве­рев­ке, и по­тя­нул ве­рев­ку за дру­гой ко­нец: ог­нен­ным сно­пом под­ня­лась го­ря­щая мо­чалка квер­ху, тол­ка­ясь о боч­ки, и, осы­пая фи­гу­ру иск­ра­ми, во­шла в пус­тую боч­ку на са­мом вер­ху фи­гу­ры; в ми­ну­ту верх­няя боч­ка за­пы­ла­ла, как из тру­бы, вы­со­ким стол­бом под­ня­лось из нее яр­кое пла­мя, и быст­ро за­го­ре­лась вся фи­гу­ра, ве­ли­ко­леп­но от­ра­жа­ясь в тем­ных во­дах Днеп­ра. Че­рез нес­колько ми­нут не­да­ле­ко вле­во за­го­ре­лась дру­гая фи­гу­ра, впра­во третья, за ней еще, и еще, и весь Днепр

ос­ве­тил­ся зло­ве­щи­ми ог­ня­ми. Ста­ями под­ня­лись испуган­ные пти­цы с за­ли­вов и трост­ни­ков, на­пол­няя воз­дух кри­ками; ста­да ди­ких ко­ней, дре­мав­шие у Днеп­ра, шарахну­лись в степь, про­буж­дая да­ле­кую ок­рест­ность звон­ким то­потом. Не один по­се­ля­нин, зас­тиг­ну­тый в ле­су или в по­ле на ноч­ле­ге страш­ны­ми фи­гу­ра­ми, то­роп­ли­во спе­шил до­мой спа­сать ста­ру­ху мать, или мо­ло­дую хо­зяй­ку, или ма­лых де­тей от смер­ти или по­зор­но­го пле­на татарс­кого; не од­на мать, с ужа­сом пос­мат­ри­вая на зло­ве­щий по­жар, роб­ко при­жи­ма­ла к гру­ди ре­бен­ка и бо­сы­ми но­га­ми, в од­ной со­роч­ке, по жгу­чей кра­пи­ве, по ко­лю­че­му терновнику­ - про­би­ра­лась в неп­ро­хо­ди­мую ча­щу ле­са; не од­на де­вуш­ка со стра­хом вспом­ни­ла о сво­ей кра­со­те, о сво­ей мо­ло­дос­ти, тре­пе­ща слас­то­лю­би­во­го та­та­ри­на… В ночь, ког­да го­ре­ли фи­гу­ры, по­кой­но спал раз­ве бес­чувст­вен­но пьяный чело­век.

Выпив чар­ку вод­ки из рук еса­ула, Касьян взял в ра-ду­те доб­ро­го ко­ня и пос­ка­кал в Луб­ны, завт­ра­кая до­ро­гою кус­ком чер­но­го хле­ба. На­за­ди пол­не­ба бы­ло за­ли­то пожар­ным за­ре­вом фи­гур и по вре­ме­нам слы­ша­лись выст­ре­лы. Впе­ре­ди рас­сти­ла­лась степь; но уже не мерт­вою пус­ты­ней ле­жа­ла степь: то там, то в дру­гом мес­те раз­да­ва­лись бес­престанные ок­ли­ки; взош­ло солн­це и ос­ве­ти­ло тре­вож­ную кар­ти­ну: у до­ро­ги чу­ма­ки, сост­ро­ив из тя­же­лых во­зов ка­ре, выг­ля­ды­ва­ли из не­го, как из кре­пос­ти, свер­кая ствола­ми муш­ке­тов и вин­то­вок, без ко­то­рых тог­да ник­то не от­лучался из до­му; по­се­ля­не быст­ро уго­ня­ли из сте­пи в се­ла ста­да во­лов и та­бу­ны ко­ней; зас­тав­ля­ли въезд в де­ревни ро­гат­ка­ми, пря­та­ли в зем­лю вся­кое доб­ро и хлеб, завязы­вали в ко­жа­ные меш­ки, за­ко­ла­чи­ва­ли в бо­чон­ки деньги и опус­ка­ли их в глу­бо­кие ко­лод­цы, в пру­ды и на дно ре­чек; с мос­тов сни­ма­ли дос­ки и за­во­ди­ли лод­ки в не­проходимые трост­ни­ки.

–  Далеко ли?
– спра­ши­ва­ли лю­ди Касьяна, ког­да он въез­жал в се­ло, пок­ры­тый пылью и по­том.

–  Вот, вот, за го­рою, - от­ве­чал Касьян.

–  А ку­да бог не­сет?

–  В Луб­ны к пол­ков­ни­ку. Пе­ре­ме­ни­те-ка мне ко­ня, ска­чу по ва­ше­му де­лу.

–  Бери хоть всех, дядьку!

Так пе­ре­ме­няя ко­ней, Касьян, мож­но ска­зать, ле­тел день и ночь в Луб­ны. Тре­во­га и удаль по­езд­ки по­мо­ло­ди­ли Ка­сьяна; он не чувст­во­вал ус­та­лос­ти, он не слы­хал на се­бе восьми де­сят­ков лет и, подъезжая к Луб­нам, пел ве­се­лые пес­ни.

IV

Одарка мич­ки не доп­ря­ла,

Аж ось Хар­ко у ха­ту вбiг,

Пiд ла­ву ки­нув свiй ба­тiг:

"Вп'ять та­тар­ва на нас на­па­ла!" -

Вiн зо­па­лу ска­зав.

С. Пи­са­ревський

–  Гадюко! Га­дю­ко!

–  Чего, па­не пол­ков­ник?

–  Скучно, Га­дю­ко, очень скуч­но! Не знаю от­че­го.

–  Может, объелся, па­не.

–

 Умный че­ло­век, а го­во­рит глу­пос­ти. Объелся! Ка­ко­го я дьяво­ла объелся? Ну, ска­жи на ми­лость, че­го б я объелся? Че­го бы че­ло­век объелся, ког­да еще не обе­дал, а только завт­ра­кал?..

–  Чего ж бы те­бе ску­чать, па­не? Житье хо­ро­шее, поступк­и твои все за­кон­ные, лы­царс­кие: че­го ж бы ску­чать?

–  В том-то и де­ло! Я те­бя спра­ши­ваю, а ты ме­ня спраши­ваешь. Это глу­по.

–  Кобзаря поз­вать раз­ве?

–  Кобзари бо­жий лю­ди, да из ума вы­жи­ли - ни од­ной пес­ни по­ря­доч­ной не зна­ют.

–  Выкричались.

–  Как вык­ри­ча­лись?

–  Вот, при­мер­но, взять бу­тыл­ку и стать из нее на­ли­вать в ста­ка­ны ви­но или что дру­гое: до вре­ме­ни из бу­тыл­ки все льется ви­но, а вы­ли­лось, уже и не ста­нет и не льется, хоть сож­ми бу­тыл­ку обе­ими ру­ка­ми; тог­да ра­зум­ный че­ло­век при­ни­ма­ет­ся за дру­гую. Так и коб­за­ри пе­ли пес­ни, кричал­и, а те­перь уже вык­ри­ча­ли все и петь не­че­го.

–  А что ты ду­ма­ешь? Ведь оно так.

–  Не на­ше­му глу­по­му ра­зу­му рас­суж­дать, а мо­жет, и так.

–  Так, так, Га­дю­ко! А все-та­ки мне скуч­но. Ве­ришь ли, чар­ка не идет в ду­шу: взял чар­ку в рот се­год­ня, чуть не вып­лю­нул, из по­ли­ти­ки только прог­ло­тил… Хоть дом под­палить от не­че­го де­лать.

–  Эту по­те­ху мож­но по­бе­речь на дальше, а те­перь не по­слушал ли бы, пан, сказ­ки?

–  Пожалуй, только лы­царс­кую сказ­ку я го­тов слу­шать. Жаль, Гер­цик по­шел на охо­ту; он мно­го зна­ет ска­зок… Жаль!

–  Я знаю сказ­ку, ко­ли ста­нешь слу­шать - рас­ска­жу…

–  Что ж ты дав­но не го­во­ришь? Го­во­ри! Хо­ро­шая у те­бя сказ­ка?

–  Оно сказ­ка не сказ­ка, а быль; я не мос­каль, сам сво­его то­ва­ру хва­лить не ста­ну; од­но знаю, что Гер­ци­ку не рас­ска­зать этой бы­ли.

–  Не го­во­ри. Га­дю­ко! Гер­цик очень ра­зу­мен; у не­го си­дит в но­су му­ха, большая му­ха…

–  Может, и не од­на, - уг­рю­мо за­ме­тил Га­дю­ка.

–  Полно вор­чать!
– ска­зал пол­ков­ник Иван.
– При­ка­жи ча­совому, чтоб стал у мо­ей две­ри и ни­ко­го не пус­кал; хоть бы кто при­шел су­диться или с жа­ло­бою - всем од­но: пол­ковник, мол, за­нят де­ла­ми, бу­ма­ги под­пи­сы­ва­ет. Да при­двинь ко мне вот эту бу­тыль с на­лив­кою и чар­ку, авось под сказ­ку пе­рес­та­нет уп­ря­миться да и пой­дет тихомолко­м в гор­ло. Ну, на­чи­най!

–  Жил-был, - на­чал Га­дю­ка ска­зоч­ным то­ном, - один пол­ковник, как бы и твоя ми­лость, и ста­ло скуч­но полковни­ку­, ниг­де мес­та не наг­ре­ет, хо­дит из ком­на­ты в ком­на­ту, хле­ба ку­сок не идет ему на ду­шу, чар­ка не льется в гор­ло, как бы…

–  Что как бы?
– спро­сил пол­ков­ник, ста­вя на стол опорож­ненную чар­ку.

–  Хотел ска­зать, как бы и тво­ей ми­лос­ти, да ви­жу, что чар­ки, бла­го­да­ря бо­га, ле­зут к те­бе в рот, слов­но ве­че­ром во­робьи под кры­шу.

–  А те­бе за­вид­но, со­ба­чий сын! На, вы­пей чар­ку да го­во­ри хо­ро­шенько, чтоб у те­бя сло­ва не ле­те­ли, как во­робьи из-под кры­ши.

–  Хорошо ска­за­но, - про­дол­жал Га­дю­ка, вы­пи­вая чар­ку, - те­перь пой­дут сло­ва, слов­но мо­ло­дые ут­ки вып­лы­ва­ют из трост­ни­ка ря­дом за мат­кою. Вот сгруст­ну­лось полковни­ку­, и стал он от ску­ки рас­смат­ри­вать но­вое ру­жье, что ку­пил не­дав­но за так гро­ши [24] у ка­ко­го-то не то ля­ха, не то нем­ца.

24

– отнял