Чайковский

Гребінка Євген

–  Ага! Око­ле­ла?

–  Нет, без вес­ти про­па­ла, из мес­теч­ка про­па­ла, ис­чез­ла, буд­то ее кто язы­ком с зем­ли сли­зал. Ско­ро пос­ле это­го по­явилась за Днеп­ром во­ро­жея, зна­хар­ка, очень по­хо­жая на Рох­лю, и ста­ла шеп­тать пра­вос­лав­ным лю­дям, и ле­чить пра­вос­лав­ных, и ко­му ни по­шеп­чет, ко­го на на­по­ит зелья­ми - все уми­ра­ют, ник­то не выс­ко­чит, лос­ком ло­жат­ся, слов­но та­ра­ка­ны от мо­ро­за в мос­ковс­кой из­бе. И мно­го уже лет хо­дит она, из­во­дит чест­ной на­род, при­хо­дит но­чью на каж­дую све­жую мо­ги­лу и хо­хо­чет, ока­ян­ная, и весе­лые пес­ни по­ет.

–  Ух! Си­ла крест­ная с на­ми! Что ж ее не из­ве­дут-то?

–  Попробуйте, па­не. Где ви­да­но спо­рить

с не­чис­тою си­лою!.. А вот сын ее при­ки­нул­ся хрис­ти­ани­ном, за­жил меж ка­за­ка­ми, как наш Гер­цик.

–  Не ме­шай Гер­ци­ка! Я те­бе раз ска­зал, не го­во­ри ху­до о Гер­ци­ке; я знаю, все не лю­бят Гер­ци­ка от­то­го, что он мне вер­но слу­жит, что я ему и отец, и мать, и ро­ди­на, а это дру­гим не нра­вит­ся; дру­гие ра­ды про­дать пол­ков­ни­ка за люльку тю­тю­ну, [25] за чар­ку вод­ки - вот что я раз ска­зал и не отс­туп­люсь от сло­ва, пус­кай на ме­ня гря­нет гром, и сто ты­сяч бо­чон­ков чер­тей рас­щип­лят мою ду­шу, как ба­ба с ку­ри­цы перья, ес­ли отс­туп­люсь… Я ска­зал - и бу­дет так! Мое сло­во креп­ко…

25

– труб­ку та­ба­ку

Полковник за­пил пос­лед­нюю фра­зу чар­кою нас­той­ки и быст­ро на­чал хо­дить по ком­на­те. Га­дю­ка за­мол­чал, стоя у по­ро­га, и уг­рю­мо смот­рел ис­под­лобья на пол­ков­ни­ка.

–  Ну, что ж?
– го­во­рил пол­ков­ник, са­дясь на кро­вать.

–  Было из-за че­го сер­диться, - ска­зал Га­дю­ка.

–  Я не сер­дил­ся, я только ска­зал, что я че­ло­век характер­ный - и все тут.

–  И без то­го все это зна­ют.

–  И хо­ро­шо де­ла­ют. Ну, что ж?

–  Ничего. Моя быль хоть и кон­че­на. Из­вест­но, мо­жет, и вы­дум­ка, а мо­жет, и прав­ды зер­но есть…

–  Разумеется, сказ­ка! Где же сын?

–  Живет меж­ду ка­за­ка­ми, мо­ро­чит доб­рых лю­дей; это еще бы ни­че­го, а то го­во­рят…

Но сказ­ка Га­дю­ки не кон­чи­лась: дверь в свет­ли­цу с шу­мом рас­пах­ну­лась, и ча­со­вой ка­зак гря­нул­ся на пол, став на чет­ве­реньках пе­ред кро­ватью пол­ков­ни­ка; за ним в две­рях сто­ял во­ору­жен­ный се­дой за­по­ро­жец.

–  Вот те­бе, ду­рень, на оре­хи!
– го­во­рил за­по­ро­жец, погля­дывая на ча­со­во­го, ко­то­рый ка­раб­кал­ся по по­лу, си­лясь встать.
– Вы­ду­мал, ду­рень, не пус­кать за­по­рож­ца к па­ну пол­ков­ни­ку. Здо­ров, па­не!

–  А ты как смел вхо­дить, ког­да не при­ка­за­но?

–  А как сме­ет хо­дить ве­тер по по­лю? Не­бой­сь, спрашива­ется у гет­ма­на?.. А за­по­ро­жец - род­ной брат вет­ру; я и к ко­шевому хо­жу, ко­ли де­ло есть, не спра­ши­ва­ясь; я не ба­ба, не при­ду бол­тать о со­сед­ках. Де­ло есть, нуж­ное де­ло - вот и все.

–  Посмотрим, ка­кое там де­ло! Пос­мот­рим, Га­дю­ко.

–  Два де­ла есть у ме­ня, - ска­зал Касьян.
– Пер­вое: ве­ли ско­рее за­пи­рать во­ро­та, во­ору­жай лю­дей - та­та­ры идут…

–  Где они там у дьяво­ла?

–  До сих пор, чай, уже гра­бят твой полк. Вче­ра ночью они долж­ны пе­реб­раться че­рез Днепр.

–  Не ве­ли­ка важ­ность!
– ска­зал пол­ков­ник, вопроситель­но ­пос­мот­рев на Га­дю­ку.
– Не ви­да­ли мы этой дря­ни..

–  Хорошо ска­за­но, - от­ве­чал Касьян, - так за­чем же ты про­сил по­мо­щи у за­по­рожс­ко­го то­ва­рист­ва и за­чем я, ду­рак, ска­кал сю­да, по­чи­тай, от са­мой Се­чи, на пе­ре­мен­ных ко­нях, по при­ка­зу ко­ше­во­го Збо­ровс­ко­го?

–  А ты че­го тут сто­ишь?
– зак­ри­чал пол­ков­ник на часово­го­ - Во­ро­на! Сту­пай на двор и ве­ли тру­бить тре­во­гу.

Казак вы­шел.

–  Ну, ко­ли ты от Збо­ровс­ко­го и зна­ешь на­ши нуж­ды, то спа­си­бо те­бе за весть, хо­тя она и не

очень при­ят­на. Да не ос­тав­ляй нас, по­гос­ти; при обо­ро­не го­ро­да один, го­во­рят, за­по­ро­жец в де­ле сто­ит де­ся­ти прос­тых че­ло­век.

–  Дело из­вест­ное!
– от­ве­чал Касьян.- Те­перь дру­гое: кла­няется те­бе твоя дочь.

–  Дочь? А она жи­ва?

–  Жива, и здо­ро­ва, и…

–  Ну, пой­ди сю­да, об­ни­ми ме­ня, бра­ти­ку! Сла­ва бо­гу, что жи­ва она, а о ее бабс­ких де­лах рас­ска­жешь пос­ле: те­перь на­доб­но Луб­ны спа­сать; слы­шишь, тру­бят тре­во­гу!..

–  Это по-на­ше­му, по-за­по­рожс­ки, лы­царс­кие ре­чи, па­не пол­ков­ник!

–  А ты как ду­мал, бра­те?..
– са­мо­до­вольно от­ве­чал пол­ковник.
– И у нас ду­ши за­по­рожс­кие!

И они выш­ли на ши­ро­кий двор, где на воз­вы­ше­нии сто­ял тру­бач и тру­бил тре­во­гу; на­род сте­кал­ся отов­сю­ду на двор.

Часто в Ма­ло­рос­сии, про­ез­жая сте­пи вес­ною, вы услы­шите прон­зи­тельный, от­ча­ян­ный вопль: Та­та­ры йдут! Ос­мот­ри­тесь - и ни­ко­го не уви­ди­те, кро­ме двух-трех мальчи­ков, па­су­щих скот, вов­се не по­хо­жих на та­тар, но в этом воп­ле так мно­го грус­ти, от­ча­янья, без­на­деж­нос­ти, что он, вер­но, на­дол­го ос­та­нет­ся у вас в па­мя­ти. Это по­следние от­го­лос­ки тяж­ких, страш­ных воп­лей, ог­ла­шав­ших не­ког­да се­ла Ма­ло­рос­сии, это крик, пе­ре­дан­ный от де­да вну­ку, от от­ца или ма­те­ри сы­ну; это вопль, по­те­ряв­ший уже все свое зна­че­ние, пе­ре­шед­ший в иг­ру, в детс­кую за­бавку, но сох­ра­нив­ший в сво­ей му­зы­кальной сто­ро­не еще мно­го прав­ды; серд­це но­ет, за­ми­ра­ет, слу­шая его: это но­вая, краснор­ечивая стро­ка из ис­то­рии бед­ной сто­ро­ны… Хо­ти­те знать, для че­го кри­чат мальчи­ки: "Та­та­ры йдут"?

Всем из­вест­но, что му­ра­вей на­се­ко­мое об­ще­жи­тельное и тру­до­лю­би­вое, об этом да­же ког­да-то бы­ло на­пе­ча­та­но в но­вей­ших рос­сий­ских про­пи­сях; из­вест­но так­же, что мно­гие, уз­нав из но­вей­ших рос­сий­ских про­пи­сей о трудолю­бии му­равья, ос­та­лись этим очень до­вольны и да­же при слу­чае го­во­рят сво­им де­тям: "Будь тру­до­лю­бив, как мура­вей, и те­бе да­дут бон­бош­ку, а со вре­ме­нем сделаешьс­я зна­чи­тельным че­ло­ве­ком", - а весьма нем­но­гие стара­лись наб­лю­дать жизнь это­го ум­но­го на­се­ко­мо­го, хоть она, пра­во, за­ни­ма­тельнее, раз­но­об­раз­нее, по­учи­тельнее жиз­ни весьма мно­гих… Как бы вы­ра­зиться по­неж­нее?.. Мно­гих… очень вкус­но обе­да­ющих и про­си­жи­ва­ющих но­чи за пре­фе­ран­сом. Но не пу­гай­тесь! Я не ста­ну чи­тать вам лек­ции ин­сек­то­ло­гии: мне бы только очень хо­те­лось, чтоб вы в ти­хое, прек­рас­ное ве­сен­нее ут­ро пос­мот­ре­ли на мура­вейник, ког­да это ма­ленькое царст­во пок­ро­ет­ся бе­лыми ли­чин­ка­ми. [26] Мура­вьи инс­тинк­тив­но чувст­ву­ют не­об­хо­ди­мость дер­жать свои ли­чин­ки, на­деж­ду на бу­ду­щие си­лы му­ра­вей ни­ка, в су­хос­ти, и вот бе­реж­но вы­но­сят они из сво­их тем­ных под­земных ко­ри­до­ров бе­ленькие по­ду­шеч­ки, рас кладываю­т их ря­да­ми про­тив солн­ца и уда­ля­ют­ся на работ­ы, ос­та­вя воз­ле каж­дой по­ду­шеч­ки двух ча­со­вых, ко то­рые ти­хо си­дят, буд­то не­жи­вые, сто­ро­жа свое со кровищ­е, малейш­ий шум, лег­кая тень от пе­ре­лет­но­го об­лачка - и они тре­вож­но хва­та­ют­ся за ли­чин­ки. Деревенск­ие мальчи­ки зна­ют эту за­бот­ли­вость му­равьев и, па­ся скот, иног­да це­лый день, от ску­ки пе­ре­бе­га­ют от муравейни­ка к другом­у и пу­га­ют ко­машек, для это­го они под­бе­га­ют к муравейни­ку, наклоняют­ся над ним и гром­ко в один го­лос кри­чат:

26

– по­душ­ка­ми, как го­во­рят в Ма­ло­рос­сии