Чайковский

Гребінка Євген

–  Молодец был пол­ков­ник!

–  Видно, мо­ло­дец. Дол­го смот­рел он на ружье: на ружье бы­ла хо­ро­шая оп­ра­ва, се­реб­ря­ная; по се­реб­ру буд­то пе­ром вы­ве­де­ны лю­ди, и зве­ри, и ка­за­ки; го­лов­ки у вин­тов ко­ралловые, а при­цельная муш­ка на ство­ле зо­ло­тая.

–  Не в оп­ра­ве де­ло. А хо­ро­шо би­ло оно?

–  Не знаю; го­во­рят, упа­ло раз со сте­ны, с гвоз­дя сорва­лось, что ли, да пря­мо на бу­ты­ли с на­лив­кою, бу­ты­лей с де­сять сто­яло вни­зу на по­лу - все сра­зу пе­ре­би­ло.

–  Хитро! А ду­рац­кие ре­чи, Га­дю­ко!

–  Статься мо­жет; не моя ви­на, за что ку­пил, за то и про­даю. Вот пос­мот­рел

пол­ков­ник на ружье да и за­хо­тел его поп­ро­бо­вать от ску­ки; соб­рал сот­ню мо­лод­цов, сел на ко­ня и мо­лод­цы се­ли, и по­еха­ли в Польшу по­гу­лять.

–  Хорошо, Га­дю­ко, доб­рая сказ­ка.

–  Не сказ­ка, а быль.

–  Один черт, что сказ­ка, что быль.

–  Один, па­не, да не од­ной мас­ти. Вот едут они в Польше гус­тым ле­сом, а в ле­су пах­нет лу­ком не лу­ком, чес­но­ком не чес­но­ком, не­хо­ро­шо пах­нет. "Ген, хлоп­цы, - ска­зал полков­ник, - чу­ете, ли вы, пах­нет не­вер­ною костью?" - "Чу­ем, - от­вечали мо­лод­цы, - жи­дом пах­нет". Пос­ла­ли разъезд; разъ­езд вер­нул­ся и го­во­рит:

"С верс­ту от­сю­да над ре­кою сто­ит мес­теч­ко" - "Мно­го на­рода? Большое мес­теч­ко?" - спро­сил пол­ков­ник. "Я ла­зил на де­ре­во, - от­ве­чал один разъездный ка­зак, - и все вы­смотрел: мес­теч­ко большое, и пло­щадь есть, и кос­тел, и лав­ки, а на­ро­ду не за­ме­тил - все жи­ды, слов­но в муравей­нике; жид на жи­де да жи­дом по­го­ня­ет". Пос­ле это­го казак­и слез­ли с ло­ша­дей, при­та­ились в глу­бо­ком ов­ра­ге и вы­жидали ве­че­ра, чтоб уда­рить на мес­теч­ко.

–  Молодцы!.. Уж не про Хви­ло­на ли мир­го­родс­ко­го эта быль?

–  Может, про Хви­ло­на, мо­жет, и нет; раз ска­зал я: за что ку­пил, за то про­даю.

–  Хорошо, го­во­ри, да по­дай мне дру­гую бу­тыль; эта пу­ста, как на­ши коб­за­ри: ни­че­го нет но­во­го! Доб­рая сказ­ка! Са­мо­го за­би­ра­ет в лес, ду­ше ве­се­ло! Ну?

–  Настал ве­чер, - про­дол­жал Га­дю­ка, - а это бы­ло в пятни­цу про­тив суб­бо­ты. По­раньше соб­ра­лись жи­ды до­мой, за­пер­ли лав­ки, пе­рес­чи­та­ли ба­ры­ши впотьмах, чтоб ник­то не ви­дел, и тог­да уже зажг­ли све­чи; у са­мо­го бедног­о горе­ло свеч двад­цать, хоть и то­неньких, маленьк­их, да два­дцать - шут­ка ли?

–  Неужели ты, Га­дю­ко, ве­ришь, что есть бед­ные жи­ды? От­ку­да же взя­лась пос­ло­ви­ца: мно­го де­нег, как у жи­да.

–  Нет, у вся­ко­го жи­да мно­го се­реб­ра и чо­ло­та, а все-та­ки у од­но­го меньше, у дру­го­го больше, вот пос­лед­ний и бу­дет бо­га­че.

–  Так Ну-ну? А ка­за­ки где?

–  Дойдет и до ка­за­ков. Зажг­ли жи­ды све­чи - и в мес­теч­ке ста­ло свет­ло, буд­то в празд­ник ка­кой, а это бы­ло в пост­ный день, в пят­ни­цу!..

–  Слыхано ли!.. Не­чес­ти­вые!

–  Кроме то­го, что на­чи­нал­ся ша­баш, у жи­дов бы­ло и дру­гое ве­селье: в тот день они дер­жа­лись и стар и мал за рай­ское яб­ло­ко.

–  Врет твоя быль. Га­дю­ко! Где бы они дос­та­ли рай­ское яб­ло­ко?

–  Оно не рай­ское: ку­да им до рая! А так на­зы­ва­ет­ся. Прие­дет ка­кой-ни­будь жид в го­род, прос­той жид, как и все - в ер­мол­ке, в пей­си­ках, и на­зы­ва­ет се­бя не жи­дом, а хо­сегом, - это то у них стар­шой, - вот на­зо­вет се­бя хо­се­том, при­ехал, го­во­рит, из Иеру­са­ли­ма, при­вез ста­рые жи­довские деньги и рай­ское яб­ло­ко. Идет к не­му каж­дый жид, да­ет деньги, по­дер­жит­ся за яб­ло­ко и трет се­бе рукам­и лоб: это, говор­ят, здо­ро­во; а жен­щи­ны по­ку­па­ют у хо­се­та ста­рые деньги, слов­но

по­луш­ки из жел­той ме­ди с ды­роч­ка­ми, да­ют за по­луш­ку чер­во­нец и ве­ша­ют де­тям на шею, чтоб ли­хо­рад­ка не прис­та­ла, что ли!

–  Вот дур­ни!

–  Известно Вот в этот ве­чер при­шел в свою по­га­ную ха­ту жид Бо­рох, а у не­го лоб крас­ный-крас­ный - на­тер, го­во­рит, яб­ло­ком, - при­шел и сын, не то ре­бе­нок, не то че­ло­век, а так под­ле­ток Ста­ру­ха, Рох­ля, же­на Бо­ро­ха, то­же бы­ла у хо­сета, ку­пи­ла ста­рую по­луш­ку и на­це­пи­ла ее на шею трех­летней доч­ке; доч­ка бе­га­ла вок­руг сто­ла, пе­ла, кри­ча­ла, а Бо­рох с же­ною и сы­ном ужи­на­ли гу­гель, по-на­ше­му лап­шу, с шаф­ра­ном, да ры­бу с пер­цем, да редьку ва­ре­ную в ме­ду, а за­ку­сы­ва­ли ма­цою, ле­пеш­ка­ми без все­го, на од­ной во­де, да­же без со­ли.

–  Фу! На них про­пасть! Сквер­но едят!

–  Оттого они жи­ды. Едят они - а в ок­но как зас­ве­тит ра­зом, слов­но солн­це взош­ло: пус­ти­ли ка­за­ки крас­но­го пету­ха, зажг­ли мес­теч­ко. Выст­рел, дру­гой, крик, шум, рез­ня, зве­нят ок­на…

–  Славно, Га­дю­ко. Так их!

–  Жидовский под­рос­ток выс­ко­чил из ха­ты. За ним ста­рый Бо­рох… только Бо­рох не выс­ко­чил, упал на­зад в ха­ту с раз­би­тою го­ло­вою к но­гам Рох­ли, а в две­рях по­ка­зал­ся ка­зак: саб­ля на­го­ло, шап­ка на пра­вом ухе, усы квер­ху. Рох­ля упа­ла на ко­ле­ни, схва­ти­ла на ру­ки ма­ленькую доч­ку и ста­ла про­сить и пла­кать: "Убей, го­во­рит, ме­ня, а не бей доч­ки, я все рас­ска­жу". Выс­лу­шал ка­зак, где зо­ло­то, на­бил пол­ные кар­ма­ны зо­ло­том, взял на ру­ки жи­до­воч­ку, а Рох­лю так за­дел, вы­хо­дя, саб­лею, что она тут же и рас­тя­ну­лась.

–  На что ж ка­за­ку ма­ленькая жи­до­воч­ка?

–  У пол­ков­ни­ка меж­ду охо­чи­ми ка­за­ка­ми бы­ло че­ло­век пять за­по­рож­цев: до­ро­гою прис­та­ли до ком­па­нии, а запо­рожцам за де­тей хо­ро­шо пла­тят осед­лые, что жи­вут на зи­мовниках; вот за­по­ро­жец и взял ди­тя и про­дал его за деньги, и сло­во лы­царс­кое сдер­жал, не убил ди­тя­ти; ему же луч­ше.

–  Лучше! Ну?..

–  Вот ка­за­ки разг­ра­би­ли мес­теч­ко, по­те­ши­лись, и верну­лись до­мой, и да­вай гу­лять на чу­жие деньги; а сколь­ко пар­чей на­вез­ли, а сколько бар­ха­ту, а су­кон, а позументо­в!

–  Молодцы! Ей-бо­гу, мо­лод­цы!.. И все тут? И ко­нец?

–  Конец-то ко­нец, да еще есть ма­ленький хвос­тик.

–  Говори и хвос­тик. Что там за хвос­тик? У хо­ро­ше­го бара­на хвост луч­ше дру­гой це­лой ов­цы. Не­да­ле­ко, в Мол­давии, по пу­ду хвос­ты ве­сят, да ка­кие жир­ные… да­же мне есть за­хотелось, как вспом­нил… Го­во­ри, го­во­ри!

–  Казаки уеха­ли, а Рох­лю не взял не­чис­тый: по­ле­жа­ла до све­та, а све­том и очу­ня­ла, ожи­ла.

–  Ожила?

–  Ожила; они ведь слов­но кош­ки - ум­рет, сов­сем ум­рет; пе­ре­тя­ни на дру­гое мес­то - ожи­вет! Та­кая на­ту­ра. Собра­лись жи­ды, ко­то­рые уце­ле­ли, поп­ла­ка­ли над по­жа­ри­щем, да и ста­ли поп­ре­кать Рох­лю: "Ты, - го­во­рят, - про­да­ла каза­кам де­тей; сын по­ехал с ни­ми: ста­рый Иоська из-под мос­та ви­дел, и одет, го­во­рит, в ка­зац­кое платье, а дочь увез ка­зак на ло­ша­ди: это не один Иоська ви­дел; да и дом твой не сожг­ли ка­за­ки, да и са­мую те­бя не уби­ли". Пош­ла Рох­ля к хо­се­ту, слов­но по­ме­шан­ная, и во­ет, и пла­чет, и ша­та­ет­ся, а хо­сет уце­лел где-то меж­ду брев­на­ми; дол­го го­во­ри­ла с ним, да к ве­че­ру и про­па­ла.