Чайковский

Гребінка Євген

Комашки, ко­маш­ки,

Ховайте по­душ­ки -

Татари йдуть! [27]

Первые два сти­ха го­во­рят ка­ким то бег­лым речитати­вом­, а тре­тий по­ют гром­ко, прон­зи­тельно И, бо­же мой! Ка­кая су­ма­то­ха по­ды­ма­ет­ся в му­ра­вей­ни­ке от это­го кри­ка, в се­кун­ду все чер­ное по­ко­ле­ние вы­сы­па­ет на ру­жу, карауль­ные схва­ты­ва­ют ли­чин­ки, шум, бе­гот ня - и личин­ок буд­то не бы­ва­ло, только не­ко­то­рые му­равьи бросаю­тся из кон­ца в ко­нец му­ра­вей­ни­ка, как бы ста­ра­ясь уз­нать при­чи­ну су­ма­то­хи, дру­гие тас­ка­ют со­ло­мин­ки и эти­ми брев­на­ми за­ва­ли­ва­ют вхо­ды в свои под­зе­мелья.

27

– Муравьи, прячьте ли­чин­ки - та­та­ры

идут

Вог при­чи­на кри­ка "та­та­ры йдут!", ес­ли вы ког­да-ни­будь его ус­лы­ши­те те­перь на сте­пях Ма­ло­рос­сии.

А в ста­ри­ну та­кое яв­ле­ние предс­тав­ля­ло поч­ти каж­дое се­ло от зло­ве­ще­го кри­ка та­та­ры, идут, и Луб­ны очень бы­ли по­хо­жи на пе­ре­пу­ган­ный му­ра­вей­ник Весть о близ­ком на­бе­ге та­тар быст­ро раз­нес­лась по го­ро­ду кто чис­тил ору­жие, кто де­лал пат­ро­ны, кто на­та­чи­вал саб­лю, кто сно­сил доб­ро в цер­ковь. А в церк­вах свя­щен­ни­ки в пол­ном обла­чении слу­жи­ли мо­леб­ны, тол­пы жен­щин, упав на ко­лени на цер­ков­ный по­мост, гром­ко мо­ли­лись и пла­ка­ли, по­рою за­ходил ту­да ка­зак, клал зем­ной пок­лон, ста­вил свеч­ку пе­ред об­ра­зом спа­си­те­ля и пос­пеш­но вы­хо­дил за­няться своим­и ра­бо­та­ми. Гон­цы ска­ка­ли в ок­рест­ные се­ла, из сел шли тол­пы на­ро­да за­щи­щать и пря­таться в кре­пость, шли жен­щи­ны, не­ся на ру­ках груд­ных де­тей, гна­ли скот, гром­ко шу­мел на­род, ба­бы кри­ча­ли, де­ти пла­ка­ли, скот уны­ло ре­вел, бес­смыс­лен­но пос­мат­ри­вая на незнакомы­е ули­цы и до­мы На Касьяна смот­рел на­род с ка­ким то осо­бен­ным ува­же­ни­ем, как на за­по­рож­ца, да еще быв­ше­го вче­ра в схват­ке с крым­ца­ми Пол­ков­ник на ко­не бесп­рес­тан­но ска­кал по ули­цам, за ним Гер­цик и Касьян. На ва­лу за­ря­ди­ли пуш­ки; пос­та­ви­ли сто­ро­же­вых, гар­ма­ши [28] сидел­и на ла­фе­тах, к во­ро­там на­вез­ли бре­вен и кам­ней, чтоб на ночь за­ва­лить их, на ва­лу в осо­бен­ных зем­ля­ные пе­чах по­ставили кот­лы, на­пол­ни­ли их смо­лою и пост­ным мас­лом, под­ло­жи­ли под них дров и су­хо­го трост­ни­ка, чтоб в слу­чае нуж­ды ми­гом вски­пя­тить их и об­да­вать с ва­лу крым­цев. К ве­че­ру все бы­ло го­то­во; за­ва­ли­ли во­ро­та кре­пос­ти, разлож­или на ва­лу сто­ро­же­вые ог­ни, и пол­ков­ник, измуч­енный днев­ны­ми тру­да­ми, по­шел на ми­ну­ту от­дох­нуть, при­ка­зав Гер­ци­ку не спать до по­лу­но­чи, а с по­лу­но­чи раз­будить се­бя. Гер­цик увел Касьяна в свою ком­на­ту, хоть ста­рую, мрач­ную и с же­лез­ны­ми ре­шет­ка­ми, но яр­ко освещ­енную ог­нем, пы­лав­шим в печ­ке, там жа­ри­лась баран­ина и в кув­ши­не ва­ри­лась вкус­ная ва­ре­ну­ха.

28

– пуш­ка­ри

Приятно бы­ло ста­ро­му Касьяну от­дох­нуть, и понежить­ся­, и по­есть, и подк­ре­пить си­лы ва­ре­ну­хой пос­ле тяж­кой ез­ды, доб­ро­вольно­го пос­та, двух бес­сон­ных но­чей и двух дней, про­ве­ден­ных в тре­во­ге.

Касьян хоть был за­по­ро­жец и лет двад­цать-трид­цать на­зад проп­ля­сал бы еще и эту ночь, од­на­ко ле­та взя­ли свое: пос­ле кус­ка жир­ной ба­ра­ни­ны и нес­кольких ча­рок теп­лой ва­ре­ну­хи на не­го наш­ла лень, ис­то­ма, ру­ка в пле­че заболе­ла­, но­ги ста­ли буд­то не свои, гла­за по­ми­нут­но сли­пались, и, на­ко­нец, он, скло­нясь на лав­ку, зах­ра­пел молод­ецким сном.

V

"Бач, чор­тя­ка! Бач, пад­лю­ка,

Як умуд­ро­вав­ся!

Се вже, бач, нi­мецька шту­ка!" -

Твардовський оз­вав­ся.

Гулак-Артемовський

Зажурилася Хмельницько­го сi­дая го­ло­ва,

Що при йо­му нi сот­ни­кiв, нi пол­ков­ни­кiв не­ма.

Час при­хо­дить уми­ра­ти,

Нiкому по­ра­ди да­ти.

Народная ма­ло­рос­сий­ская ду­ма

Рассветало. Прос­нул­ся Касьян, по­тя­нул­ся, зев­нул и, по­смотря на ок­но, про­вор­чал: "Стар стал Касьян! Не­за­мет­но прос­пал до ут­ра". В раз­би­тое ок­но, че­рез ре­шет­ку,

ве­яло ут­рен­нею све­жестью; где-то не­да­ле­ко слы­шен был шо­рох, буд­то от хо­дя­ще­го че­ло­ве­ка. Касьян по­до­шел к ок­ну; за ок­ном уз­кий дво­рик, ого­ро­жен­ный вы­со­кой сте­ной; на дво­ри­ке ни­ко­го не бы­ло, только во­ро­бей, си­дя на вет­ке ка­кого-то су­хо­го кус­ти­ка, на­ду­вал­ся, еро­шил свои перья и встря­хи­вал­ся. За дверью опять пос­лы­ша­лись ша­ги. Касьян бег­ло взгля­нул по ком­на­те - нет его ору­жия; по­до­шел к две­ри - дверь за­пер­та. Про­тяж­но свист­нул он и ото­шел.

–  Штука!
– вор­чал Касьян, хо­дя по не­большой ком­на­те.- Не­мец­кая шту­ка! Хит­ро, чтоб ему пер­вою га­луш­кой пода­виться! Да и не­хо­ро­шо как! Не при­ве­ди гос­по­ди, нехоро­шо­! Где это вид­но: заз­вать гос­тя, упо­ить, отоб­рать ору­жие, да и за­пе­реть в клет­ку? Не­хо­ро­шо! Что, я им дрозд ка­кой, что ли? Пе­ре­пел, что ли? За­чем ме­ня дер­жать в клет­ке?.. Ду­рень я, не до­га­дал­ся вче­ра, ког­да при­шел в эту гад­кую тюрьму, раз­бить бы­ло не­мец­ко­му ка­за­ку го­ло­ву, пригова­ривая: "Не во­ди уго­щать в тюрьму вольно­го запо­рожца!" Так нет, под­дал­ся, ста­рый ду­рак! Сам во­шел, се­дой ба­ран, в за­го­ро­жу. Не­да­ром этот пе­ре­вер­тень так подбив­ался, подъезжал ко мне, слов­но па­ру­бок к смаз­ли­вой дев­ке, и о Чай­ковс­ком рас­спра­ши­вал, и о Ма­ри­не, и пил их здо­ровье, буд­то они ему род­ня ка­кая!.. Не до­га­дал­ся, про­сто не догад­ался! Что я ему за при­ятель? Прав­ду го­во­рят: ко­ли че­ло­век больно те­бя ни с то­го ни с се­го лас­ка­ет, бе­регись: или он об­ма­нул или об­ма­нуть хо­чет…

За дверью опять пос­лы­ша­лись ша­ги. Касьян по­до­шел к две­ри и сильно ее дер­нул - нет от­ве­та, только сна­ру­жи за­гремел, зас­ту­чал тя­же­лый за­мок.

–  Эй, ты! Слу­шай, ты! Отк­лик­нись! Ко­ли хо­дишь, так и го­ворить уме­ешь Кто там? Мол­ча­ние

–  Ну, что ж ты не от­ве­ча­ешь?
– про­дол­жал Касьян - Язы­ка нет? Вер­но, не че­ло­век хо­дит; это ко­ро­ва хо­дит.

–  Врешь, не ко­ро­ва, а ка­зак, - от­ве­чал за дверью го­лос, оби­жен­ный неп­ри­лич­ным срав­не­ни­ем.

–  Всилу-то отоз­вал­ся! Ска­жи мне на ми­лость, что за коме­дию со мною иг­ра­ют! За­чем ме­ня за­пер­ли сю­да? Вер­но, боя­лись, чтоб я, в хме­лю, не ра­зо­рил ва­ше­го го­ро­да? А?

Молчание.

–  Да что же ты не го­во­ришь? Отоз­вал­ся бы­ло, как чело­век, - и за­мол­чал, слов­но ры­ба!

Молчание.

Касьян мах­нул ру­кою и на­чал хо­дить по ком­на­те; подо­шел к ок­ну, там опять только во­ро­бей ве­се­ло пры­гал по су­хим ве­точ­кам чах­ло­го кус­ти­ка и, по­во­ра­чи­вая квер­ху го­ловку, от­ры­вис­то пе­рек­ли­кал­ся с то­ва­ри­щем, ко­то­рый от­зывался где-то на кров­ле. Касьян плю­нул - во­ро­бей уле­тел, все ста­ло ти­хо.

–  Жидовская пти­ца!
– ска­зал Касьян, от­хо­дя к сво­ей по­стели, сел и за­ду­мал­ся.

Бог зна­ет, что ду­мал Касьян; но вер­но не очень ве­се­лое, по­то­му что, мур­лы­кая се­бе впол­го­ло­са, ма­ло-по­ма­лу пере­шел в пес­ню и за­пел из­вест­ную в Ма­ло­рос­сии трогатель­ную ду­му о по­бе­ге трех братьев из Азо­ва:

Из го­ро­да из Азо­ва не ве­ли­ки ту­ма­ны по­ды­ма­лись: Три ка­за­ка род­ных бра­та из тя­же­лыя не­во­ли уби­ра­лись. Двое кон­ных, тре­тий пе­ший вслед за братьями спе­шит; По ко­реньям, по ка­меньям меньший брат бо­сой бе­жит; Ноги бе­лые о кам­ни по­се­ка­ет, Кровью теп­лою сле­доч­ки за­ли­ва­ет, Конных братьев до­го­ня­ет И сло­ва­ми про­мов­ля­ет: "Станьте, брат­цы, быст­рых ко­ней по­па­си­те И ме­ня, меньшо­го, обож­ди­те"...

С пер­вых сти­хов за­ме­тил Касьян, что не­ви­ди­мый го­лос за дверью под­тя­ги­ва­ет ему; Касьян за­пел гром­че, на­чал вы­во­дить го­ло­сом труд­ные пе­ре­хо­ды - го­лос вто­рил ему вер­но. Касьян не вы­дер­жал и, не кон­чив пес­ни, зак­ри­чал:

–  Славно, брат! Ей-бо­гу, слав­но! И го­лос у те­бя хо­ро­ший… Ты до кон­ца зна­ешь эту пес­ню?

Голос умолк.

–  Странлый че­ло­век!
– про­дол­жал Касьян.- По­ет хо­ро­шо, а го­во­рить не хо­чет.

–  Говорить не хо­чет!
– ска­зал сам се­бе ка­зак впол­го­ло­са: - Рад бы го­во­рить, да ког­да не ве­ле­но!