Chercher l'amour… Тебя ищу
Шрифт:
«Я не могу обсуждать с тобой другого пациента, Святослав. Не стоит сообщать мне, как выглядит и чем в данный момент занята Юля. Есть врачебная тайна, которую следует хранить, есть профессиональная этика и, в конце концов, простое человеческое уважение. К тому же, я тоже женщина. Невыигрышное двойное комбо, Свят. Я уважаю ее выбор и ее желание. Ты хочешь полчаса? Пожалуйста. Они есть у вас, но, я тебя очень прошу, не рассказывай мне о том, что станет предметом разговора. Ты просил совет. Считай, что не на словах, а на деле, получил. Тридцать минут и ни секундой больше. В противном случае я буду выглядеть, как грубый и некомпетентный специалист, к которому
Сильно Лесю повело. Столько слов и все звучат, как слабенькое оправдание, щемящее в груди и растаскивающее на лоскуты нестабильную нервную систему. Из того, что получил, понял только то, что Смирнова обратилась к Шепелевой за психологической помощью, которую та ей обещала. Это первое! Есть, конечно же, второе. А как так вышло, что Юля соизволила обратиться именно к той женщине, о которой довольно грубо отзывалась и даже о чем-то там предупреждала, мол:
«Эта стерва на пушечный выстрел не подойдет к моему сынишке? Как слышно, скользкий гад?».
— Юль? — негромко обращаюсь. — Мы можем поговорить? Хватит играть в молчанку.
— О чем? — не поднимая глаз, мне отвечает.
— Разве не о чем? Ты ведь услышала, что я сказал, о чем попросил, что пообещал?
— Да, конечно, я ведь не глухая. Но не выходит. Мысли разбегаются, да и я, к тому же, не могу подобрать простую тему, Святослав, которую мы могли обсудить, не вгрызаясь друг другу вот сюда, — своими пальцами втыкается в сочленение челюсти и шеи. — Какую ни возьму, все как будто изъезжено-исхожено-избито. Я поняла твои намерения насчет Игоря. Все в точности. Вилять не буду, да и не смогу, тем более ты уже все сделал. Я не возражаю.
— Спасибо, — с большим трудом растягиваю губы. — А о том, что…
— Почему они не возвращаются? — нетерпеливо, даже нервно, смотрит на часы, а затем, уперевшись ладонями в диванную обивку, привстает, вытягивая верхнюю половину тела к панорамному окну. — Мне кажется, что тридцать минут уже давно закончились? Позвони ей. Это недопустимо. Она чужой человек.
— Юль, Игорю понравилась площадка. Они немного там побудут, задержатся еще минут на тридцать-сорок…
— Нет! Блин, это просто возмутительно. Я категорически против, не согласна, — вскакивает, поправляет брюки и делает один широкий шаг по направлению к точке наилучшего обзора. — Мы не разлучаемся с ним. Это слишком рано. Тем более я не оставляю его в компании с совершенно посторонним человеком. Звони!
— Вы не разлучились. Что за бред?
— Бред? — взвизгивает.
— Он отсутствует всего лишь полчаса, Смирнова. Он парень, он…
— Пошел ты! Пошел ты на хрен со своей прогнившей насквозь философией и новаторством в вопросах воспитания, в котором ни черта не понимаешь. Что я вижу перед собой? Кого? Самостоятельного парня, сильного мужчину, состоятельного человека? Нет-нет! Здесь всего лишь жалкое подобие того, с кем я была давным-давно знакома. Звони ей, я сказала! У тебя же на руках ее паспорт и очень ценные личные бирюльки, которые, что ли, стоят жизни моего сына, — определенно отмечаю, как суматошно двигает губами, что-то быстро шепчет, но моих ушей касаются лишь мерзкие уничижительные слова. — Герой с вырванными крыльями, шарахающийся от собственной тени и живущий где-то там на птичьих правах. Достойно встретишь когда-нибудь свой бомжеватый сорокет. Не пожелание, а так простое наблюдение или предупреждение. И вот это вот создание решило
— Зачем ты…
— Ты ни черта не знаешь о детях, — разрезает воздух ребром ладони, подкрепляя этим резким жестом убеждение, что в этом я профан. — Он ребенок, которому нет еще четырех лет. Ре-бе-нок! У него есть мама, папа… Не ты, не ты! Что гордо взвился? Не о тебе речь идет. Ты, как люди говорят, папка на бумажке. Папка для бумаг! Ламинированный генерал. Вот! Вот твое специальное воинское звание.
— Не надо, — прикрываю веки.
Это очень больно! Это режет без наркоза и кромсает избитую, никак не заживающую плоть.
— Считаешь, раз даешь ему свою фамилию, любезно признаешь, доказываешь законность его рождения, значит, становишься великим специалистом, педагогом почти высшей категории. Такой себе корифей с военными медалями. Что ты можешь? Ать-два, левой-правой, стоять-сидеть-иди на место, да лоб и шею подставлять. Так псов дрессурой хозяева ласкают. А он ребенок, малыш. Твоя следующая идея, предчувствую, будет такой. Отправим самостоятельного в лагерь? Да? Угадала? Он ведь взрослый, он уже большой. Пусть его там выберут командиром сопливого отряда. Пусть он там за все ответственность несет. Он же мальчик, он же парень, пацан, будущий мужчина. Там и армия на горизонте? В качестве тренировки пусть в «Зарницу» поиграет? Ты к этому ведешь? Мой сын…
— Я этого не говорил, — опускаю голову.
— Мой сын получит тотальное освобождение от твоих армейских штучек. Отец мне поможет. Я попрошу, он не откажет. Не буду откладывать в долгий ящик. Ах, как все замечательно сложилось! Прям завтра и позвоню. А надо будет…
— Белый билет сынку организуешь?
— Да! — рявкает, разбрызгивая слюни. — Убери с рожи эту наглую ухмылку. Я сделаю все, чтобы он в какой-нибудь котел по твоей хотелке не попал.
— Юля, Юля, остановись.
— Я все сказала! — задрав нос, отворачивается, не двигается, не сходит со своего места, лишь искоса поглядывает в то окно.
— Ему четыре — сама сказала, а ты уже красочно и весьма подробно расписала сыну подноготную до его совершеннолетия, как минимум. Ты даже хронические заболевания ему соорудила, чтобы воспитать слюнтяя и маменькиного малыша. Я таких видел. Соплежуи, которые со шнурками на берцах без помощи друга не справляются. Такие увальни, которые дрожат над передачками, слюнявят пальчик, облизывают руки, потягиваются с громким вздохом «А-а-а-х!». Как женщины! Ни хрена не могут. Там писька, как мизинчик!
— О, Господи! — вижу, как морщит носик. — Все они могут и умеют. Причем тут это? Зато…
— Ты типа матушка-гусыня?
— Что? — диковинно присвистывает на гласной букве.
— Он в армию не пойдет, потому что мамочка несуществующей войны боится, но «пестиком» сынок играется, наставляя на деда с бабкой и отца, приткнув холодный ствол папке из картонки прямо в лоб…
— Дурак! — крякает и замолкает.
— Этого вообще не отрицаю! — смиряюсь, сдаюсь и тут же поднимаю руки перед собой. — Тебе список хроней сразу зачитать? Что выберешь, мудрая Смирнова? — на этой фразе ловлю весьма и весьма нехороший женский взгляд. — Что-то в глазик, видимо, попало? — Юлька громко цокает и снова отворачивает от меня лицо. — Так вот! Ты только помни, что это все-таки единственный любимый мальчик. Не боишься сглазить ребенка, навешивая ему хЕрни типа заикания и плоскостопия, неправильно сросшейся челюсти, грыжи возле члена, неопустившегося яичка или еще чего?